В год беловатой свиньи, 9 числа первого зимнего месяца (16 декабря 1911 года), в монастыре Дзун-Хурэ состоялась церемония восшествия на ханский престол главы ламаистской церкви Джебдзундамбы, получившего титул «многими возведенного».

Перед широкими воротами главного золотого дворца собралась огромная толпа. Сухэ и Дамдина совсем затолкали. В глазах рябило от малиновых, голубых, фиолетовых шелковых халатов князей и их жен, желтых накидок и красных перевязей монахов; мелькали высокие, закрученные, словно рога, прически знатных женщин, шарики-джинсы на шапках чиновников и нойонов. Хутухты, хубилганы, ламы выстроились в ряд. Волнение нарастало, все ждали чего-то необыкновенного. И вот неожиданно весь разноголосый шум покрыл гулкий пушечный выстрел. Вслед грохнули еще два залпа. Раскрылись ворота, и над толпой поплыла четырехколесная русская карета, в которой важно восседали на шелковых подушках «живой бог» и его жена Цаган-Дари. В руках богдо-гэгэн держал золотое знамя. Карету несли восемь здоровенных лам. Впереди, расчищая путь, двигались по три в ряд нойоны с саблями в красных ножнах. Охрана была в парадной форме, с винтовками. За каретой следовали высокопоставленные ламы, настоятели монастырей, администраторы, низшие ламы. Богдо-гэгэн спокойно наблюдал за ликующей толпой. А толпа неистовствовала. Особо набожные бросались под ноги носильщиков, стремились коснуться руками кареты, валялись в дорожной пыли.

Сухэ пытливо всматривался в лицо нового монгольского хана. Богдо-гэгэна он видел впервые. На голове — круглая ханская шапка, украшенная драгоценными камнями и. золотом. Глаза мутные, красные. Под глазами лиловые мешки. И одутловатое лицо, прозрачно-желтое, дряблое, и затуманенный взгляд, и фиолетовый приплюснутый нос — все свидетельствовало о том, что «живой бог» злоупотребляет спиртным. Даже сейчас богдо-гэгэн был изрядно пьян. Иногда на его распухших красных губах появлялась глуповатая улыбка, а глаза начинали масляно блестеть — это случалось тогда, когда он замечал в толпе хорошенькую девушку.

О том, что «живой бог» — пьяница и развратник, рассказывали те, кому доводилось прислуживать при дворе. Богдо-гэгэн очень любил вино и почти всегда был пьян. Делами почти не занимался, а проводил время в приемах гостей. Прием начинался строгим соблюдением придворного церемониала, а заканчивался попойкой и разгулом, в которых принимали участие проститутки, а также сама Цаган-Дари — неофициальная жена богдо. На эти пиры тратились десятки тысяч лан. Цаган-Дари была молода и красива. На ее белый лоб свешивались нити жемчугов. Она бросала плутоватые взгляды по сторонам, и по всему было видно, что вся эта красочная шумная процессия ее забавляет.

Когда карета остановилась, богдо сошел на землю и под восторженные крики народа вместе с Цаган-Дари вошел во дворец через средние ворота. На воротах висело огромное красное полотнище, на котором золотом было выведено «Добро пожаловать! Хорошо повеселиться!». Из дворца вышел бывший министр старой Монголии Пунцукцэрэн. Он остановился, развернул толстый свиток и громким голосом провозгласил создание нового монгольского государства, столицей которого объявлялся Великий Хурэ. Повелителем нового государства отныне будет богдо-гэгэн с титулом «Многими возведенного, солнечно-светлого, тысячелетнего Богдо-властителя». А его супруга Цаган-Дари отныне именуется «Мать страны» — Эхэ-Дагини.

Празднество продолжалось допоздна.

Богдо-гэгэн, придя к власти, сформировал новое правительство из князей и высших лам. Ханда-Дорджи, тот самый Ханда-Дорджи, который ездил с делегацией в Петербург, стал министром иностранных дел, Далай-ван занял пост военного министра, далама Церен-Чимид был назначен премьер-министром и министром внутренних дел, Тушету-ван Гомбо-Сурун — министром финансов, Намсарай-гун — министром юстиции. Правительство установило новое летосчисление, по которому годы правления богдо-гэгэна отныне будут называться годами «многими возведенного».

Да, теперь правительство было чисто монгольским. Правда, ханом Монголии стал ««живой бог», «воплощение Будды на земле» тибетец Джебдзундамба, по сути, чужеземец. Но араты слепо верили в авторитет богдо-гэгэна, преклонялись перед его святостью и готовы были идти за ним. Влияние богдо-гэгэна распространялось далеко за пределы Халхи. «Многими возведенный» хан понимал, на какую высоту вознесли его события. Стремясь создать обширное монгольское государство, он в первый же. день правления обратился ко всем монгольским племенам с призывом к объединению. Этот призыв скоро был услышан: на востоке заволновалась Барга. Бар-гуты с боем заняли Хайлар и объявили о своем присоединении к Внешней Монголии. Да и вся Внутренняя Монголия тоже закипела, забурлила. Во многих княжествах изгнали маньчжуров и китайцев и признали над собой власть богдо-гэгэна. Во всех монгольских районах Китая разгоралась борьба.

Сухэ радовали все эти события. Наконец-то, наконец сел на коней монгольский народ!

Но жизнь по-прежнему оставалась тяжелой, и никакого улучшения не предвиделось. Семья Дамдина бедствовала, и Сухэ раздумывал: не податься ли ему снова на тракт? Раньше представлялось так: стоит только изгнать ненавистных цинов, и все сразу же переменится к лучшему. Но пока что все оставалось без изменения. Опять приходилось искать мелкую поденную работу: колоть дрова, собирать аргал, переносить тяжелые вьюки.

Как-то на базарной площади Сухэ встретил человека, которого видел до этого лишь однажды: погонщика из Дархан-бэйлэ Дзасакту-ханского аймака. Это он рассказывал о русской революции 1905 года, о славном, герое Аюши.

Погонщик не признал Сухэ. А когда они разговорились, рассмеялся:

— Значит, ты и есть самый младший сын Дамдина? Дэндыба помню, а тебя нет. Мал ты был тогда. А меня вот на старости лет солдатом сделали. Солдат я особенный — не воюю, а подвожу фураж. Главные казармы находятся за городом, но туда не попасть — там таких, как я, полным-полно. Живу в своей юрте, иногда хожу на службу, а в остальное время подыскиваю работу — нужно же кормить семью. Вот и защищай власть богдохана, если не дают ни жалованья, ни обмундирования, ни еды!

Кричат: «Свобода, свобода!» А нам, аратам, от этой свободы еще и пылинки не перепало. А в хошунах все по-прежнему: дерут с аратов подати, заставляют пасти княжеский скот, отбывать уртонную повинность. Богдохан от пьянства распух, а у меня сын умер с голоду. Ты молод еще, а я понимаю что к чему: никакой свободы для бедного арата не будет. Сперва маньчжурские чиновники да купцы сидели на нашей шее, а теперь свои князьки усядутся еще крепче. Хутухтам и хубилганам тоже денежки нужны. Вот и рассуди, какой толк арагу от такой свободы.

— А что слышно об Аюши? — спросил Сухэ.

— Аюши еще тогда выпустили на свободу. Вернулся он в свой аймак и опять поднял аратов против маньчжуров и князей. В этом году араты откочевали в горы, оставили князя Манибазара одного и создали свой народный дугуйлан. Теперь у них аратское самоуправление. СамЪ собой управляют и никому отчета не дают. Крепкий там народ. А наш Аюши — настоящий герой. Погоди, он еще и богдохану голову скрутит!..

Бесстрашные слова погонщика раскаленными угольями падали на сердце Сухэ.

А погонщик между тем продолжал:

— Я бывал в свое время и в России и в Пекине, повидал всего. Ждать свободы от царей и ханов — пустое дело. Вот если бы каждому нойону вырвать сердце из груди…

После речей погонщика Сухэ ночью не мог уснуть. Перед глазами все стояло перекошенное злобой, темное лицо погонщика. Значит, в Монголию пришла не настоящая свобода и не следовало так спешить в Хурэ…

Да Сухэ и сам видел, что жизнь аратов осталась все такой же, как и была. Они по-прежнему оставались крепостными, и по-прежнему нойон был полным властелином у себя в аймаке. Не стало маньчжурских губернаторов, но их место заняли наместники хана — сайты. Каждый из удельных князей стремился выслужиться перед богдоханом, получить новый титул, а потому торопился преподнести «живому богу» богатый подарок. Со всех сторон в табуны хана сгонялись сотни лошадей для обслуживания его самого и его многочисленной свиты. Высшие ламы чувствовали себя хозяевами положения и на князей поглядывали свысока. Это они, они из своей среды выдвинули нового хана Монголии! Пришло их время повластвовать. Ведь теперь и премьер-министром и министром внутренних дел был да-лама Церен-Чимид. Тысячи коней и верблюдов, принадлежавших раньше маньчжурскому императорскому дому, Церен-Чимид роздал высшим ламам, освободил монастырских подданных — шабинаров — от всех налогов.