«В нашем кругу она всегда была ноткой «тургенев­ской» женственности, тихо веющей от нее даже в самые шумные минуты. Она вся, с ее лучистыми глазами, неслышными шагами и тихим голосом, была олицетворе­нием женственности и чистоты. Но — недаром она была Чехова: умела и понимать шутку, и сама подразнить — все это незлобиво и умно»,— вспоминала о Марии Пав­ловне писательница Т. Л. Щепкина-Куперник, дружив­шая с семьей Чеховых.

Письма Марии Павловны брату осенью 1898 года рассказывают об обстоятельствах переезда:

И ноября: «Вчера уже дала задаток за квартиру на углу Малой Дмитровки и Успенского пер., не знаю, не посмотрела, чей дом. К 20-му мы с матерью уже будем жить вместе. Я бесконечно рада этому. Из Мелихова мы привезли только белье, ковры и немного посуды. Мои друзья снабжают меня мебелью. Квартира из четырех маленьких комнат. Ты можешь приехать и остановить­ся, как у себя дома».

16 ноября: «Мой адрес: угол Малой Дмитровки и Ус­пенского .пер., дом Владимирова, кв. № 10... За кварти­ру я буду платить 45 р. в месяц, дешевле не нашла». Как поднялись за десятилетие цены на наемные квартиры! За обширные помещения в доме на Садовой-Кудринской Чеховы платили 650 рублей в год, здесь же почти за ту же цену «четыре маленькие комнаты».

20 ноября: «Наконец-то мы переехали вчера в Мо­скву и теперь устраиваемся, получается некоторый уют. Комнаты очень маленькие, но остановиться приезжему есть где».

29 ноября: «Наняла я квартиру в Москве и думала: как-то я буду без мебели... И что же ты думаешь? Ста­ли возить со всех сторон мне обстановку, очень при­личную. Малкиели с удовольствием обставили мне гос­тиную и комнату матери, шелковые табуретки, кресла и драпировки. Хотяинцева дала хороший турецкий ди­ван, на котором ночуют гости, и дюжину венских стуль­ев. Купчиха прислала два стола. Я привезла ковры, скатерти и подушки для дивана, две вышитые подушки взяла у тебя в кабинете».

И уже весной 1899 года, ожидая приезда брата, Ма­рия Павловна пишет: «Милый Антоша, если ты прие­дешь в начале апреля, то я тебе советую ехать прямо в Москву и остановиться у нас. Квартира приличная, прислуга своя, место центральное, повидаешься со все­ми. Квартиру я думаю оставить за собой до 15 апреля».

Антон Павлович последовал совету сестры и, выехав 10 апреля из Ялты, 12-го обосновался в ее квартире.

Когда в 1905 году домовладелец коммерции совет­ник Александр Ефимович Владимиров подает прошение в строительное отделение Московской городской управы о переделке главного дома в особняк, он сообщает, что в нем имеется четыре квартиры, сдающиеся разным лицам. Сомнительно, чтобы одна из квартир этого боль­шого дома была всего лишь из четырех «очень малень­ких» комнат. Мария Павловна в письмах говорит о до­ме на углу Успенского переулка. Так что логично пред­положить, что квартира № 10 размещалась в боковом корпусе, именно том, который выходил одной стороной в переулок.

В 1892 году часть этого корпуса, тянущаяся вдоль Успенского переулка, была снесена и выстроена вновь. Возможно, уже при строительстве помещение предпо­лагалось сдавать внаем, поскольку на плане предусмот­рены отдельные входы в квартиры. Именно в этой час­ти, как видно на поэтажном плане, и были квартиры из четырех комнат, одинаковые на первом и втором эта­жах. Внутренняя планировка в основном сохранилась до наших дней, так что можно удостовериться, что ком­наты действительно невелики, а вот от интерьеров, к сожалению, ныне нет и следа. Итак, остается вопрос, где была эта квартира: на первом или втором этаже. В «Деле об оценке владения, принадлежащего Владимирову Александру Ефимовичу», датированном 1900 го­дом, то есть всего год спустя после отъезда Чехова, зна­чится свободная квартира из четырех комнат под номе­ром 10, приносящая 540 рублей годового дохода (то есть те самые 45 рублей в месяц), расположенная в угловом корпусе на первом этаже. Думается, что и последний вопрос тем самым снимается.

Четыре дня провел Чехов в этом доме. Опять-таки: много это или мало? Заслуживают ли они пристально­го внимания? Что значили эти дни в быстротечной жиз­ни Антона Павловича? Ответ один: для нас драгоцен­ны любые мгновения его жизни. А что значили эти четыре дня в биографии дома? Одну из самых ярких его страниц, умещающихся в три захватывающих дух сло­ва: «Здесь жил Чехов».

Константин Сергеевич Станиславский оставил опи­сание кабинета Чехова в доме напротив, куда через не­сколько дней он переехал (ул. Чехова, 11), но можно предположить, что те же вещи окружали писателя и в доме Владимирова: «Самый простой стол посреди ком­наты, такая же чернильница, перо, карандаш, мягкий диван, несколько стульев, чемодан с книгами и записка­ми, словом, только необходимое и ничего лишнего. Это была обычная обстановка его импровизированного каби­нета во время путешествия».

Чем же были заполнены эти дни с 12 по 16 апреля 1899 года? Прежде всего заботами о пьесе «Дядя Ва­ня», для сценического воплощения которой они оказа­лись решающими.

Судьба Чехова-драматурга складывалась трудно. Если подавляющее большинство его прозаических про­изведений не встречало серьезной критики, то вокруг пьес, особенно после их постановки, неизменно разы­грывались бури. Антон Павлович как-то сказал о теат­ре: «Сцена — это эшафот, где казнят драматургов», но глубокая тяга к театру пересиливала все намерения его расстаться с драматургией. В письмах после постанов­ки «Иванова» и «Лешего» встречаем такие фразы: «Не улыбается мне слава драматурга», «В другой раз уж больше не буду писать пьес», но обет молчания он вы­держать не может. После неудачных постановок «Ива­нова» и «Лешего», после провала «Чайки» в Александ­рийском театре упоминания о работе над новыми пье­сами исчезают из чеховской переписки. Сам по себе этот факт очень показателен: практически весь творче­ский процесс от рождения замысла до его воплощепия буквально всех произведений отражен в письмах Анто­на Павловича. Покрыта тайной лишь работа над пьесой «Дядя Ваня». Исследователи не нашли ни одного упо­минания о ней до 2 декабря 1896 года, когда Чехов пи­шет А. С. Суворину в связи с подготовкой сборника пьес, отмечая среди прочих «не известного никому в мире»  «Дядю Ваню». До сих пор не закончен спор о времени написания пьесы, но большинство сходится на 1896 годе. По свидетельству Вл. И. Немировича-Дан­ченко, «Чехов не любил, чтобы говорили, что это пере­делка того же «Лешего». Где-то он категорически зая­вил, что «Дядя Ваня» — пьеса совершенно самостоя­тельная». Действительно, несмотря на сохранение дей­ствующих лиц, основной сюжетной линии и ряда сцен из «Лешего», «Дядя Ваня» отличается от него в глав­ном: если там во главу угла поставлены личные кон­фликты, то в «Дяде Ване» центр тяжести перенесен на несовместимость гуманистических устремлений героев с требованиями и укладом окружающей жизни.

Вполне понятно воинствующее неприятие публикой чеховских пьес. Она не хотела видеть такого беспощад­но обнаженного изображения жизни. М. Горький имел полное основание написать Чехову: «Ваш «Дядя Ва­ня» — это совершенно новый вид драматического искусства, молот, которым Вы бьете по пустым башкам публики...»

А публика, отталкивая откровенную разоблачитель-ность чеховских пьес, как в свое время и пьес Остров­ского, отдыхала на слепленных ремесленниками от ли­тературы пьесах с мало-мальски подходящими ролями для бенефиса того или иного актера, год от года развра­щавших ее вкус. «Реакция обезличивала театр цензу­рами всех форм и видов, мещанство принижало его по­шлостью своих вкусов. Грибоедов, Гоголь, Островский тонули в тучах их quasi последователей... Быт и серые будни грозили завоевать всю сцену. Тусклые ноябрь­ские сумерки висели над русским театром»,— писал А. И. Сумбатов-Южин. Театр все больше отдалялся от подлинной литературы, томились в ожидании живых че­ловеческих характеров и диалогов замечательные ак­теры.

Поразительная общность взглядов на пути разви­тия театра, которая обнаружилась у Чехова и создате­лей МХТ, поразительная тем более, что со Станислав­ским до 1898 года Чехов встречался всего несколько раз, а с Немировичем-Данченко хоть и был более зна­ком, но все же не состоял в близкой дружбе, дала Чехо­ву возможность сказать: «...я благодарю небо, что, плы­вя по житейскому морю, я, наконец, попал на такой чу­десный остров, как Художественный театр». Вокруг но­вого театра формировалась и новая зрительская ауди­тория, которая была так необходима Чехову и которой, с другой стороны, так необходимы были его пьесы. Но на воспитание публики требовалось время, поэтому та­кой радостной была триумфальная премьера «Чайки» в Художественном театре 17 декабря 1898 года.