Для занятий было снято помещение в доме № 1 по Китайскому проезду, однако вскоре пожар прервал за­нятия, погубив часть учебного оборудования. Некоторое время класс помещался на Страстном бульваре (дом № 4, не сохранился), а затем переехал на Большую Ни­китскую (ул. Герцена, 14, во дворе).

В отчете о деятельности класса, быть может напи­санном в том же кабинете и напечатанном в мае 1835 года в журнале «Московский наблюдатель», М. Ф. Орлов отмечал: «Нам кажется, что успехи учени­ков значительны. Классы наши посещаемы были по­стоянно 37-ю учениками, присылаемыми по бесплат­ным билетам от гг. Членов, и 33-я учениками, вносив­шими за себя платы по 5 рублей в месяц».

Орлов отдавал много сил Художественному классу. Он привлек к преподаванию В. А. Трошгаина и К. И. Ра-буса.

В 1837 году, когда истек четырехлетний испытатель­ный срок, отпущенный классу, он оказался на грани закрытия из-за нехватки средств. Докладная записка о Художественном классе от 18 августа 1842 года так рас­сказывает об этом трудном моменте: «Класс стремился к падению и пал бы непременно, если бы деятельность учителей и бывшего директора генерал-майора Орлова не удержала его на краю погибели. Целые шесть меся­цев класс колебался и изнемогал. Но все это время уче­ние ни на один день не прекращалось, г. Орлов под­держивал собственными деньгами, а гг. учителя, новые академики, отказавшись от жалованья, преподавали уроки без всякого возмездия; наконец, после шестиме­сячных усилий, надежд и сомнений Общество состави­лось...»

Таким образом, решительное и бескорыстное пове­дение Михаила Федоровича Орлова во многом опреде­лило дальнейший путь русского художественного обра­зования.

Но Художественный класс был не единственной точ­кой приложения энергии Орлова. Сразу по приезде в Москву он становится членом Московского общества испытателей природы. Это общество возникло при Мо­сковском университете в 1805 году. Несмотря на то что непосредственные задачи общества лежали в пределах естественных наук, к нему, как к культурному центру, тянулись люди, от наук далекие. Достаточно сказать, что одновременно с Орловым членами общества были молодой Герцен, Николай Раевский, декабристы Ф. Н. Глинка и В. П. Зубков, а сосланный в Сибирь Н. А. Бестужев с оказией передал для коллекции об­щества образцы набранных в Сибири руд. Что каса­ется М. Ф. Орлова, то он вошел даже в состав совета Общества испытателей природы, а в ноябре 1836 года сделал па одном из заседаний доклад «Некоторые фи­лософские мысли о природе», текст которого, к сожа­лению, до нас не дошел. Орлов попытался усилить об­щественный характер общества и предложил внести не­которые изменения в его устав. Однако министр просве­щения граф Уваров запретил пересмотр устава.

М. Ф. Орлов был одним из активных деятелей Мо­сковского скакового общества. Возможно, здесь сыграло определенную роль семейное пристрастие к лошадям:, дядя Михаила Федоровича А. Г. Орлов-Чесменский на Хреновском конном заводе в Воронежской губернии собрал мирового класса коллекцию лошадей различных пород, руководил серьезной зоотехнической работой и создал знаменитую впоследствии орловскую рысистую породу. Он был основателем первых в России скачек, которые проводились с 90-х годов XVIII века на Дон­ском поле, неподалеку от Нескучного дворца графа.

Так или иначе, возможно отчасти и следуя семейной традиции, Михаил Федорович участвует в работе Мо­сковского скакового общества, пишет несколько работ по коневодству, устройству скачек и распределению призов.

Но общественная деятельность была как бы внеш­ней стороной жизни Михаила Федоровича. Москва 30-х годов стала после разгрома декабристского движе­ния в большей степени, чем Петербург, очагом свободо­мыслия. Это естественно: репрессии обрушились в пер­вую очередь на северную столицу и расквартированную на юге армию. В Москве же в дни восстания декабри­стов не произошло открытых выступлений, и соответ­ственно удар реакции был не столь силен. Новая волна оппозиционных настроений накатила на Московский университет, где в эти годы образовались студенческие кружки Н. П. Сунгурова, Герцена — Огарева, «Обще­ство 11-го нумера» В. Г. Белинского.

Но и Москва не оправилась от удара, казалась опу­стевшей. Николаевская реакция, свирепствовавшая цен­зура печати загоняли передовую мысль в салоны и го­стиные, которые были в те годы как бы клапаном, от­части дававшим выход в беседах и дискуссиях назрев­шим мыслям. Дом М. Ф. Орлова становится одной из точек притяжения передовых москвичей.

Дом Шубиной на Малой Дмитровке... Эти слова не стали адресом великосветского салона, где дамы щего­ляли парижскими туалетами, а мужчины кичились чи­нами и наградами. Но в ворота дома чередой нередко въезжали экипажи. Как вспоминал поэт Я. П. Полон­ский, «вся тогдашняя московская знать, вся московская интеллигенция как бы льнула к изгнаннику Орлову; его обаятельная личность всех к себе привлекала... Там, в этом доме, я встретил впервые Хомякова, проф. Гра­новского, Чаадаева, И.Тургенева». Этот список можно было бы продолжить многими славными именами. Дру­жеский круг Орлова был велик, но друзей выбирать ⁴ он умел. Думается, не будет преувеличением сказать, что дверь его дома открывали едва ли не все достой­ные люди того времени. Выдающаяся личность Михаила Федоровича Орлова порой незаслуженно обходится мол­чанием исследователями общественной жизни Москвы 30-х годов, а ведь он был как бы водоразделом между прогрессивными и консервативными кругами. Послед­ние до конца дней Орлова считали его общество непод­ходящим. Об этом красноречиво говорит, например, дневниковая запись сильно к тому времени «поправев­шего» М. П. Погодина летом 1840 года, когда в Москву приехал оппозиционный депутат французской палаты депутатов Могэн: «Получил приглашение от Павлова на Могэна, но не поеду, ибо там, верно, будут Орлов, Чаадаев».

В полицейских донесениях об Орлове сказано: «...знакомство имеет большое и в высшем кругу... поль­зуется от многих к себе благорасположением». Т. П. Пас-сек вспоминала, что «большая часть молодого поколе­ния поклонялась ему».

10 июля 1834 года .Герцен узнал о том, что прошед­шей ночью в дом Н. П. Огарева на углу Большой Ни­китской и Никитского бульвара (ул. Герцепа, 23) на­грянула полиция и, произведя обыск, арестовала Огарева. Декабрист В. П. Зубков, к которому обратился Герцен, отказался помочь. В тот день Герцен был при­глашен на Малую Дмитровку к М. Ф. Орлову на зва­ный обед. Узнав о случившемся, Орлов, не колеблясь, предложил помощь и обратился к московскому гене­рал-губернатору Д. В. Голицыну. В этот раз заключе­ние Огарева было недолгим: через три дня он был от­пущен на поруки к родственникам, однако вновь арес­тован через три недели.

В тот же день 10 июля на обеде у М. Ф. Орлова Гер­цен познакомился с П. Я. Чаадаевым: «Друзья его были на каторжной работе; он сначала оставался совсем один в Москве, потом вдвоем с Пушкиным, наконец, втроем с Пушкиным и Орловым. Чаадаев показывал часто, по­сле смерти обоих, два небольшие пятна на стене над спинкой дивана: тут они прислоняли голову» (П.Я.Ча­адаев жил в доме Левашовой, на месте дома № 20 по Новой Басманной ул.).

П. Я. Чаадаев в те годы был ближайшим другом и в то же время антагонистом Орлова по многим вопро­сам, прежде всего их разделяло решение основного воп­роса философии: в то время как Чаадаев склонялся к идеализму и мистицизму, Орлов доказывал, по свиде­тельству Т. И. Грановского, «que la science est athee» (наука безбожна). Но их расхождения отнюдь не ме­шали, а, быть может, только способствовали дружбе. В 1836 году, когда было опубликовано знаменитое «Фи­лософическое письмо» Чаадаева, по Москве ходили слу­хи о том, что адресатом его якобы была Екатерина Ни­колаевна Орлова, а Михаил Федорович перевел письмо на русский язык. Орлов вынужден был написать Бен­кендорфу объяснение по этому поводу.

Имена Орлова и Чаадаева в глазах правительства и раньше были связаны между собой. За год до «Фило­софического   письма» по заказу   Николая I М. Н. Загоскин написал пьесу «Недовольные», в которой грубо пародировал Чаадаева и Орлова. Пасквиль Загоскина вызвал негодование и осуждение Белинского и многих других московских журналистов, а Пушкин написал: «Лица, выведенные на сцену, не смешны и не естест­венны. Нет ни одного комического положения, а раз­говор пошлый и натянутый не заставляет забывать от­сутствие действия».