Этот необычный для Решетникова тон сбил мысли Бочарова.

— Видите ли, Игорь Антонович, — неуверенно заговорил он, — если судить по итогам минувшего года…

— Вы имеете в виду разгром немцев на Волге и наше зимнее наступление? — все так же вполголоса и задумчиво прервал Решетников Бочарова.

— Конечно. Такие потери людей и техники, что понесли немцы, не так-то просто восполнить.

— Да, да. Не просто, — согласился Решетников и вдруг, как и раньше, взмахнул рукой и продолжал резко, торопливо, чеканя отрывистые фразы: — Вся Европа у Гитлера. И экономика, и промышленность, и люди. Тотальная мобилизация. Сотни тысяч пополнения. Вот вам и новые дивизии. Нажим на промышленность. Предельное напряжение. Вот вам и техника.

Худое, нервное лицо его побледнело. Руки взмахивали все отрывистее и резче. Глаза разгоряченно блестели, и вся его жилистая фигура, казалось, налилась сталью. Он подсчитывал, сколько немецкая армия могла получить людей от тотальной мобилизации, сколько новых дивизий даст это и что будут способны сделать эти новые дивизии.

Под вихрем цифр и расчетов Бочаров удивленно смотрел на Решетникова. Сам Бочаров постоянно изучал возможности Германии и ее армии, много думал об этом. Но сейчас, слушая Решетникова, он понял, что знал слишком мало и его знания были не так объединены и систематизированы, как у Решетникова.

— Нет, нет и нет, — продолжал генерал, — чепуха, что Гитлер слаб! Бред, что ему нечем воевать! Силы у него есть, и не малые. А раз есть силы, то он будет бить. Будет! Не таков Гитлер и его окружение, не такова вся сущность немецкого фашизма. Бить, овладевать, захватывать, покорять! Вот так я понимаю фашизм. Так понимаю и политику и стратегию гитлеровцев.

Он смолк и, откинув назад светловолосую голову, торопливо закурил.

— Вы понимаете, — помолчав, вновь неторопливо заговорил Решетников, — что такое для Гитлера отказ от наступления? Это признание, что Германия войну проиграла. Да, да! Проиграла!

— Это и так видно, — возразил Бочаров.

— Видно? — отбросив папиросу, усмехнулся Решетников. — А вы помните, что многие думали после разгрома немцев под Москвой? Помните? Блицкриг сорван, немецкая армия надломлена. Ура! Победа за нами! И не только думали — говорили об этом, в газетах писали, даже Верховный Главнокомандующий в своих приказах указывал. А что получилось? Рванули немцы прошлым летом и аж до Волги, до Кавказа добрались. Вот вам и «ура», вот вам и «видно»! Нет, Андрей Николаевич, все гораздо сложнее, чем иногда кажется нам. Война — это такое сплетение самых невероятных противоречий, что разобраться в них, осмыслить все и понять не каждый может.

Решетников вновь закурил и расстегнул китель. Лицо его стало еще бледнее, тонкие губы плотно сжались, в глазах затаилась не то боль, не то обида.

— Помните, до войны, — глухо заговорил он, — сколько мы кричали: «Не отдадим ни пяди родной земли! Воевать только на чужой территории!» А что получилось?

И его слова и тон голоса всколыхнули в Бочарове то, о чем он много и мучительно думал. В его памяти опять всплыли первые дни войны, рев немецких бомбардировщиков, скрежет танков, толпы беженцев на дорогах, разрозненные группы отступающих войск.

— Трудно было, ох, и трудно! — с хрипом проговорил он, чувствуя, как в груди, все ширясь, нарастает боль.

— Не только трудно — страшно, — прошептал Решетников и, с силой сцепив тонкие пальцы, воскликнул: — Но все кончилось, осталось позади!

— Да, но в памяти все это цело, живет, — сказал Бочаров.

— И будет жить! Кто-кто, а мы-то никогда не забудем. Именно это — горечь прошлого, а еще больше обязанность перед будущим требуют от нас думать, думать, думать и делать только так, чтобы не повторить прошлого. Так что же, Андрей Николаевич, — склонился Решетников над картой, — если противник будет наступать, то с какой целью, где?

— Едва ли они попытаются вновь ударить на Москву или на Кавказ, — так же, как и Решетников, склонясь над картой, сказал Бочаров. — Пуганый зверь по старой тропе не ходит.

— С охотничьей точки зрения это верно, — возразил Решетников, — но в военном деле нередки и повторения старых вариантов в новых условиях и с новыми силами.

— А смогут ли они вообще, как в прошлом, как в позапрошлом году, развернуть наступление на широком фронте?

— Едва ли. Но даже если и смогут, то, мне кажется, не рискнут. Что сейчас для них главное? — прищурясь, задумался Решетников. — Захват новых территорий? Возможно. Но каких? Опять удар на Кавказ? Но там все разрушено. Захватить Москву? Конечно, эффект колоссальный. Но Москва такой орешек, который им не по зубам.

— Нет, Игорь Антонович, мне кажется, они будут стремиться где-то окружить как можно большую группировку наших войск. Это, во-первых, реванш за разгром на Волге. А во-вторых, ослабление наших сил и лишение нас возможности развернуть крупное наступление.

— Да, да. Возможно, возможно, — проговорил Решетников, напряженно всматриваясь в исчерченное поле карты оперативной обстановки. Его тонкие пальцы, словно ощупывая карту, скользили вдоль линии фронта, что дугой с севера, с запада и с юга огибала Орел, дальше, западнее Курска, спускалась на юг, к Сумам, затем снова резко поворачивала на восток, окаймляла Белгород и по Северному Донцу уходила к югу, оставляя позади Харьков в недалеком тылу противника. Это своеобразное начертание линии фронта, где на севере Орел, на юге Белгород и Харьков были в руках противника, а советские войска удерживали обширный плацдарм севернее, западнее и южнее Курска, уже получило свое историческое название — Курская дуга.

— Может, здесь? — вполголоса проговорил Бочаров, как и Решетников, напряженно глядя на карту.

— Весьма и весьма выгодное место. Целых два наших фронта: Центральный и Воронежский. Удар с двух сторон, и они могут быть окружены. Да, да, окружены! Заманчивый, весьма заманчивый вариант. Но… но не слишком ли это явно? Не придумают ли гитлеровские генералы еще какой-нибудь ход?

— Сейчас трудно судить. Еще не полностью выявлена группировка войск противника. Ясно одно: противник будет наступать, и, видимо, в самое ближайшее время.

— Да, да, — согласился Решетников и задумчиво, с горечью продолжал: — Где бы это наступление ни началось, опять кровь, жертвы, тысячи вдов и сирот… Ах, черт возьми, как все это ужасно! Да, Андрей Николаевич, а где ваша семья?

— Жена и сынишка живут у моих родителей в деревне.

— И мои дочка с сыном у бабушки, а жена, — генерал нахмурился, еще глубже вздохнул и с заметной гордостью сказал: — на фронте, в полевом госпитале, хирургом. В Москве оставляли — ни в какую, на фронт — и все! Знаю, не сладко ей, но восторгаюсь, прямо вам скажу, горжусь тем, что она именно такая.

Услышав, что жена Решетникова врач, Бочаров невольно отыскал глазами на карте так хорошо знакомую ему красную скобочку, обозначавшую полк Поветкина, и представил Ирину. Сейчас, видимо, она спит — тихая, усталая, раскинув свои шелковистые волосы и подложив под щеку правую руку.

Всеми силами старался Андрей Бочаров забыть Ирину, вычеркнуть ее из памяти, но не мог. Он часто думал о ней, сердито обрывал думы, старался отвлечься, но то одно, то другое опять наводило его мысли на ту короткую и яркую любовь, которая ни ей, ни ему не принесла счастья.

— Да вы, я вижу, малость вздремнули, — прервал мысли Бочарова веселый смех Решетникова.

— Нет, так, задумался, — проговорил Бочаров, стараясь скрыть свои мысли.

— Впрочем, не мудрено и задремать. Времени-то третий час ночи. Ну, Андрей Николаевич, утром я уеду в войска, вернусь дня через три. А вы за это время тщательно изучите все материалы о противнике. Мы должны, хотя бы лично для себя, определить, где все-таки они будут наступать.

Пожелав спокойной ночи, Решетников ушел. Бочаров свернул карту, собрал бумаги, хотел было лечь спать, но почувствовал, что уснуть едва ли сможет. Все настойчивее наплывали мысли об Ирине, возвращая его к началу войны, когда впервые встретил миловидную смуглую девушку, работавшую врачом в санитарной части корпуса, где был он начальником штаба. Он и сам не мог вспомнить, как и когда началось все. Возможно, сблизили их те страшные июльские дни, когда разрозненные части корпуса под натиском гитлеровцев по лесам Белоруссии отступали на восток; может, все началось под Смоленском, где Бочаров с группой офицеров и солдат штаба корпуса целую неделю удерживал перекресток трех дорог и где маленькая, хрупкая Ирина вытащила его из-под вражеского огня. Раньше, до войны, Бочаров не мог бы даже в мыслях совместить кровавые бои и большую, настоящую любовь. Теперь же он знал, на себе испытал, что для любви нет невозможных условий. Она может вспыхнуть и разгореться даже там, где жизнь человеческая переступает последний порог.