С тремя саблями промчался Авазашвили: скосил по пути справа и слева два ряда гибких прутьев, привязанных к невысоким кольям, достал, вытянувшись в стременах, до кольца на столбе, сбил его с крюка — кольцо со свистом взлетело в воздух, — снес на полном скаку, словно дыню со стебля, голову глиняной кукле и в дальнем конце поля круто повернул взмыленного жеребца.

Стадион дружно захлопал. Восторженный гром прокатился над полем, ударился о древнюю ограду замка Патара Кахи и, обрушившись с горы, затерялся в Алазанской долине.

Фыркали и ржали лошади.

Гикали всадники. Звенели шашки.

Гнулись луки, пела тугая тетива, и в этом разноголосом гаме волнение состязающихся передавалось зрителям, боевой азарт постепенно охватывал их.

Справа, у края поля, выстроились хевсуры, приехавшие на своих горских конях из Вероны и Серодани, из Баканы, из Корубани и из Верхней Ахметы. Пестрели украшенные разноцветными бусами и блестками, расшитые крестами рубахи домотканого сукна, унизанные бисером сафьяновые ноговицы. Пояса стройных, плечистых молодцов украшали клинки твердейшего закала — «давитперули» и «гвелиспирули», «горда» и «франгули». На плече у каждого висел маленький круглый щит, кованный в Гунибе или в Ботлихе.

С гордым видом стояли хевсуры из рода Гогочури и Ара- були, Чинчараули и Ликокели, Кетелаури и Нарозаули. Они только что закончили головоломную хевсурскую скачку среди скал и пропастей Цив-Гомборского хребта и теперь любовались игрищами, выглядывая друг у друга из-за спины.

Так уж заведено у хевсуров: даже в открытом поле никогда не выстроятся они плечом к плечу, непременно станут один позади другого, потому что так заповедала им мать-природа: на узкой горной тропе двоим в ряд никак не пройти — только гуськом.

Среди горцев нет наездников, равных хевсурам.

Встретишь иной раз в горах хевсура — едет на своей лошадке смело и бесстрашно — носки пестрые, шапка набекрень, и горя ему мало, а посмотришь на утесы да на обрывы, глянешь, куда ступило копыто его коня, и волосы встанут дыбом. Жутью пробирает от каменного жестокого взора неоглядных, вставших стеною скал, бездонных провалов. А хевсур трусит себе легкой рысцой и напевает:

Возле рва с водой, через который переносятся всадники, разместились нижне- и верхнеалванские, заперевальные и цоватушины, чабаны с эйлагов горы Борбало и из ущелья Гомецари. Скинув бурки, железной рукой натягивая поводья, они укрощают своих горячих тушинских жеребцов. Неутомимые странники, днем и ночью рыскают они по горным пастбищам без путей-дорог, среди утесов и ущелий, и непомерно развитые мышцы их ног едва вмещаются в узкие галифе; черные чохи с серебряными газырями, обтягивающие могучие плечи, кажется, вот-вот лопнут по швам; маленькие шапочки лихо сдвинуты на ухо.

Оставив свою Панкисскую долину, явились сюда кистины с зеленых лугов Дуиси и Джохолы; они прихватили с собою и земляков из Омало, с верховьев Алазани. Гарцующие на фыркающих и ржущих кабардинцах, гордые своей посадкой и статью горбоносые молодцы ястребиным взором из-под густых золотистых бровей озирают спортивное поле.

Пшавы из Лапанкури смешались с телавцами, а все остальное пространство вплоть до площадки для борьбы занято коренными долинными кахетинцами из Кварели, Гурджаани и Ахметы.

А стадион гудит, сотрясается, гикает и ухает. Подбадривает ловких и проворных, провожает насмешками с поля неудачливых:

— Размазня!

— Мозгляк!

— Тебе бы не саблю, а салфетку в руки!

— Вот дурачок! Улепетывай поживее с поля!

И пристыженный парень, повесив голову, волоча ноги, скрывается среди своих.

Гудит, гремит, ходит ходуном стадион.

Машут в воздухе соломенные шляпы и кепки, развеваются разноцветные шарфы и платки.

Хохот мужчин перемешивается с заливистым женским смехом.

Визжат, вопят в восторге ребятишки.

В этом оглушительном гаме разгоряченные зрители, сверкая глазами, заключают пари, обсуждают, куда отправиться после соревнований пообедать. С довольным видом посмеиваются победители, отплевываются в сердцах проигравшие. Обсуждаются лошадиные стати, искусство наездников, владение саблей; идут споры о том, всадил в цель или послал мимо последний стрелок свой исинди. Спорщики распаляются и распаляют других.

Вдруг весь стадион охнул, вздохнул — дружно, как бы единой грудью.

Кое-где раздались аплодисменты.

Закончилась игра в мяч на конях. С поля уходила побежденная гурджаанцами команда Телави.

Скоро зрители опять вытянули шеи, стадион замер и вдруг снова зашумел — то вздохнет с облегчением, то охнет горестно: началась десятикилометровая скачка, и вот черная кобылка из Шилды опередила акурского каурого жеребца.

Пригнувшись к холкам своих скакунов, поджарые наездники в красных чохах нашептывали им на ухо ласковые слова, подбадривали, распаляли ветроногих.

На шестом километре каурый жеребец снова вышел вперед, и стадион загремел, загрохотал, разразился восторженными возгласами:

— Так его, наддай!

— Ух, молодчина!

— Лети, каурка!

— Еще немножко — и скачка твоя!

— Покажи кварельским!

— Гурджаанцев обскачи!

— И ахметских!

— Давай, давай, каурый!

Но тут вровень с каурым выдвинулся огромный гнедой мерин из Велисцихе и испортил телавцам их торжество.

Снова напрягся, замер стадион, снова вытянулись шеи зрителей.

Кое-где послышались одобрительные возгласы, но внезапно, заглушая их, громовый хохот прокатился по рядам, и взгляд Русудан, оторвавшись от головных, невольно приковался к тому, кто тащился в хвосте.

Огромный, заплывший жиром верзила, как видно, никому не решился доверить свою лошаденку и взгромоздился на нее сам. Спина маленькой лошадки прогнулась под тяжестью всадника, — казалось, она вот-вот разломится пополам. И все же кобылку не сдавалась и изо всех сил поспешала за своими товарищами, ушедшими далеко вперед. Всадник, выпростав из стремян и чуть ли не волоча по земле длинные ноги, безжалостно нахлестывал и молотил шенкелями свою животину.

Вдруг, откуда ни возьмись, вынырнул, выскочил на дорожку какой-то болельщик — истошно завопил, замахал руками, понукая тщедушного конька.

И без того встревоженная внезапно поднявшимся криком и хохотом, лошадка совсем перепугалась и понесла, свернув с беговой дорожки.

Загудели, заволновались трибуны.

Злосчастная кобылка мчалась во весь опор, не разбирая дороги, посреди поля.

Еще громче заулюлюкали зрители — лошадка, вконец обезумев, свела с ума весь стадион.

Всадник ее растерялся; видно, он был неопытным наездником: то ли не сумел, то ли постыдился соскочить с седла, и только изо всех сил натянул поводья.

Но кобылка даже не замедлила своего бега — так, со свернутой набок шеей, неслась она по полю и внезапно на всем скаку врезалась грудью в штакетник перед рвом для скачки с препятствиями.

Лошадь грянулась оземь, а ездок перелетел через ее голову и исчез во рву, наполненном водой.

На трибунах творилось что-то невообразимое.

Грохотали мужчины.

Женщины, надрываясь от смеха, отирали слезы, катившиеся из глаз.

Старики обессиленно раскачивались на скамьях и хлопали себя по коленям.