— Что, велено возвращаться назад?

— Куда это ты собрался? Сию же минуту опусти ниже хедер!

Белые зубы блеснули на темном от загара лице комбайнера. Он отступил на шаг и, подбоченясь, смерил взглядом девушку, стоявшую перед ним на площадке комбайна.

— Смотри как распоряжается! Тебе-то какое дело? Ты что, райком или, может, министерство? — И, повернувшись к трактористу, гаркнул: — Ну, чего остановился, словно заговоренный ишак? Поехали, разиня!

Русудан вспыхнула до корней волос и в свою очередь крикнула трактористу:

— Не смей трогаться с места, Баграт! Как не мое дело! А чье же еще? Воспользовался тем, что я уехала на другой участок, и опять поднял хедер? Сейчас же опусти! Почему ты решил, что только по краям участка надо косить как полагается, а посередине можно срезать одни колосья и оставлять всю солому? Немедленно установи хедер на той высоте, на какой нужно.

Комбайнер оперся левой рукой на руль и скрестил ноги.

— Знаешь что? Перестань читать мне наставления и ступай присмотри за собственными делами. Тебе-то какая печаль? Кто приедет из района — посмотрит на поле с края, увидит, что хлеб сжат под самый корень, и уедет. Кому охота залезать внутрь участка, бродить по стерне, среди колючек? Тебя что — не интересует досрочно закончить уборку урожая и заслужить благодарность в районе?

Русудан отшатнулась, оторопев от неожиданности.

— Что? Благодарность? Еще и благодарность получить? Да вы тут в самом деле думаете, что за погубленное дело благодарность объявляют? Кому нужна такая досрочная уборка? Это же чистое очковтирательство! Ну, посмотри на жнивье — сколько ты оставляешь несжатых колосьев! И на каждом гектаре — такие потери? Вы понимаете, что вы делаете?

Чуть тронутое загаром лицо девушки было затенено широкими полями соломенной шляпы. Черные блестящие глаза ее метали гневные искры, тонко очерченные ноздри красивого носа трепетали, как крылья бабочки на цветке.

Комбайнер с трудом оторвал взгляд от точеной шеи и высокой груди Русудан. Голос его заметно смягчился.

— Потерь никаких не будет. Оставшиеся колосья соберут женщины или школьники. А план мы перевыполним.

— Женщинам хватит работы и в Подлесках, после жнецов. Да и мало ли у женщин других дел, кроме собирания колосьев? Сейчас же опусти хедер, и чтобы я больше не видела такого безобразия!

Комбайнер на этот раз нахлобучил кепку до самых бровей и скривил губы в пренебрежительной усмешке.

— Опустить хедер? — спросил он спокойно и вдруг повысил голос: — Если уж ты такой дотошный агроном, почему не позаботилась, чтобы посев пропололи как следует? Видишь, сколько в хлебе сорняков? А когда сеяли, где ты была? Почему не присмотрела, чтобы боронили как полагается? Вон глянь-ка — всюду неразбитые глыбы торчат, затвердели, как камень. — Он снова заговорил тише, наставительным тоном: — Нет, уж лучше ступай, сестрица, читай свои наставления другим. А я об осот да о пырей ломать ножи не собираюсь.

— Так не опустишь хедер?

— Нет.

Русудан круто повернулась и спустилась с комбайна.

— Очень хорошо. Но знай, я немедленно сообщу председателю колхоза, как вы тут своевольничаете.

— Ступай, ступай. Только завтра не забудь зонтик прихватить, а то ведь солнышко… — Комбайнер ухватился обеими руками за руль и крикнул трактористу: — Рвани, Баграт!

И Баграт «рванул»…

Русудан шла по жнивью; с шелестом раздвигались перед нею стебли пшеницы с отсеченными головками. Высокая стерня колола ей икры и колени. Местами в жнивье виднелись головки остреца и ворсянки, а кое-где — веера конопли.

«Отчасти, пожалуй, прав этот наглец. Поле и в самом деле плохо прополото. Но откуда до сих пор могли остаться цельные глыбы… Да такие, что сами не раскрошились! Да и разве все это может оправдать такое неслыханное нахальство? Вот пойду к председателю, скажу, что и его самого ни во что не ставят. Впрочем, он должен быть сейчас здесь, под дубом».

Из-под ног девушки поминутно вспархивали перепелки, торопливо хлопая крыльями, перелетали на небольшое расстояние и снова опускались в жнивье. Со всех сторон доносился тоненький цыплячий писк их еще не оперившегося потомства.

Немолчный стрекот сверчков стоял в воздухе.

Со стебля на стебель перескакивали ярко-зеленые кузнечики. При каждом шаге Русудан разлетались, расскакивались в разные стороны всевозможные летучие существа — землисто-серые или с пестрыми крапинками на крылышках, — так движется по гладкой поверхности озера катер, разбрасывая фонтаны брызг.

Над стогом обмолоченной соломы поднялся ястреб, лениво взмахивая крыльями, пролетел низко над скошенным полем и взмыл в небо, взяв направление на алазанские прибрежные заросли.

Вокруг стоял одуряющий запах разогретой, напоенной солнцем земли, сухой ромашки, скошенной конопли, сверкающей золотом соломы и спелых колосьев.

Огромный тысячелетний дуб отбрасывал густую тень на краю участка. Ствол дуба у основания был так широк, что двенадцать человек, взявшись за руки, едва сумели бы его охватить. Он был дуплист — молния выжгла ему сердцевину, — и это выжженное дупло было так велико, что могло бы послужить жилищем какому-нибудь бедняку со всем его семейством. Старики рассказывали, будто в девятьсот пятом году в этом дупле целый месяц скрывался раненый Хареба — знаменитый во всей Кахети партизан, несравненный стрелок. До недавнего времени здесь был небольшой лесок, но года три тому назад его вырубили, и в память о нем остался один этот дуб.

Неподалеку от дуба виднелись бочки с бензином и керосином, стояла большая распряженная арба для возки снопов; тут же были брошены сломанный нож комбайнового хедера и вымазанная в мазуте цепь, а рядом, в помятом ведре, блестел, точно засахаренный мед, солидол. Вокруг валялись разбросанные как попало поломанные и отслужившие свое время части тракторов и комбайнов. В земле, прорезанной как бы небольшим окопчиком, был наскоро устроен очаг, над которым дымился огромный, на целую тушу, котел. Под котлом тлели обугленные головни и осыпался золой прогоревший жар.

Из мужчин одни, растянувшись на траве, сладко похрапывали; другие, сидя на кочке и уперев серп обухом в землю, усердно водили по нему пористым точильным камнем, то и дело смачивая сталь водой из поставленной рядом глиняной чашки. Габруа, всадив косу в землю косовищем, шаркал напильником взад-вперед по тонкому ее лезвию, да так ладно, что шорох этот, мерное «шоу-соу», колыбельной песней вливался в заросшие волосами уши сладко дремлющего Миха.

Тут же стояла маленькая ослиная тележка-двуколка удивительно искусной работы. Хозяин ее, Иа Джавахашвили, присев на оглоблю, уписывал за обе щеки свой обед; не забывал он и своего любимого осла, которому время от времени собственной рукой запихивал в пасть изрядный пук соломы вперемешку с травой.

Избалованное животное оглядывало блестящими глазами собравшихся вокруг людей, как бы желая сказать: «Смотрите, в каком я почете у моего мудрого хозяина.»

Русудан с улыбкой смерила взглядом сумку, битком набитую провизией, и вспомнила ходившие в деревне рассказы о баснословном аппетите Ии Джавахашвили.

Удивившись мимоходом тому, что сегодня и Миха вышел на работу, она спросила девушку, направлявшуюся ей навстречу:

— Где председатель? И почему здесь столько народу собралось?

Девушка взяла ее под руку и повела туда, где сидели женщины.

— Отдыхаем. Пойдем к нам, присядь, отдохни и ты немножко. Нельзя же все время гонять по жаре на дрожках — заболеешь! Жаль, что раньше не подоспела, — пропустила самое интересное. — Девушка лукаво глянула на Русудан. — Знаешь, кто приезжал?

— Кто? — спросила Русудан.

Ламара приподнялась на цыпочки, чтобы дотянуться губами до ее уха:

— Артисты. Приехали и устроили в поле концерт. Заодно и нас позвали — тех, кто работал в винограднике. Мы как раз подрезали лозы в Кондахасеули.

Русудан посмотрела с недоумением на девушку, но потом догадалась: речь, по-видимому, шла о бригаде тбилисских артистов, переезжавшей из района в район с концертами для работников полей.