Во всем этом взбаламученном и волновавшем его море призраков выделялись только один Чаллонер, одна Нанетта и один ее ребенок. Все остальное было бесформенным хаосом, полным коварных угроз. Два раза случалось так, что индеец подходил к Мики сзади, и оба раза Мики резко оборачивался со свирепым рычанием назад. Чаллонер видел все это и понимал.

Но даже и из тех образов, которые вставали в разгоряченном мозгу у Мики, с особой для него желательностью резко выделялся только один, наиболее ясный и определенный. Это был образ Нанетты. Да, она выделялась резче, чем даже сам Чаллонер. В Мики жила еще память о ее нежных руках, об ее мягком, ласковом голосе; о запахе, исходившем от волос, одежды и тела; и ему казалось, что ребенок – часть женщины и так же неотделим от нее, как и палец от руки. И эту-то часть сознания Мики Чаллонер и не мог никак в нем понять, и она-то и озадачивала его в один памятный вечер, когда он остановился по пути и расположился на ночевку. Он долго сидел у костра, делал попытки вернуть былую дружбу тех дней, когда Мики был еще щенком. Но ему это удавалось только отчасти. Казалось, Мики ничего не хотел, кроме отдыха – так напряжена была вся его нервная система. Все время собака посматривала на запад и ловила носом долетавший оттуда ветер. Он внюхивался в него и тихо скулил. И так сильно было недоумение Чаллонера, что он решил привязать его на ночь около своей палатки.

Затем Чаллонер лег спать, а Мики все еще продолжал сидеть и смотреть на запад. Было около десяти часов, и ночь была так тиха, что треск обуглившейся в костре ветки казался Мики похожим на щелканье бича. Глаза собаки были широко открыты. Мики мог ясно различать закутанную в тяжелые одеяла фигуру индейца, недвижно спавшего у костра. Несколько далее расположились упряжные собаки, как бы застывшие в тех ямках, которые они вырыли для себя в снегу. Луна светила на горизонте, и какой-то волк уже начинал подвывать, вытянув морду к ее светлому, бесстрастному полублину. И этот звук долетел до слуха Мики, подобно отдаленному призыву, зажигая в его крови новый неведомый огонь. Ему вдруг захотелось завыть и самому. В нем проснулось желание, откинув голову, бросить такой же вызов лесам, луне и звездам. Но он только раскрыл пасть и тотчас же закрыл, и косо поглядел на палатку, в которой спал Чаллонер. Затем Мики тяжело опустился на снег. Но его голова по-прежнему оставалась поднятой и готовой ко всему. Он слушал. Уже луна опустилась совсем близко к горизонту; догорали костры; от них остались одни только тусклые, словно дремавшие угольки. Стрелка на часах у Чаллонера уже зашла за полночь, а Мики все еще лежал, широко открыв глаза и смутно волнуясь от странного чувства, которое вдруг овладело всем его существом. Прошло еще несколько времени, и тот зов, который шел к нему из глубины ночи, теперь уже сделался его безграничным владыкой. Он перегрыз свою веревку. Он не мог больше противиться зову женщины Нанетты и ее ребенка.

Оказавшись на свободе, Мики втянул в себя воздух у края палатки Чаллонера. Голова у него повисла. Хвост тяжело опустился вниз. Он знал, что в этот час он изменяет тому хозяину, которого так долго ждал и который все время так ярко являлся ему в его сновидениях. Это было в нем не рассудочной деятельность, а просто говорил в нем инстинкт. Но ведь Мики вернется назад! Убеждение в этом неясно брезжило в его мозгу. Но теперь – вот сейчас – ему нужно отправляться во что бы то ни стало, и он быстро шарахнулся в темноту. Крадучись, как лисица, пробрался он мимо спавших собак и выпрямился лишь тогда, когда отошел от лагеря на такое пространство, что его нельзя было бы уже догнать. При неверном свете ущербавшейся луны серая неуловимая тень быстро помчалась на запад. В его беге не было ни заминки, ни колебаний. Раны ему не мешали, тело как-то сразу все окрепло, и его легкие задышали так же глубоко, как и у самого сильного волка. По дороге зайцы выскакивали у него прямо из-под ног, у самого его носа появлялся вдруг запах от норки, но все это не задерживало его, и он ни на шаг не отступал от намеченной им цели. Безошибочное чувство направления вело его через болота и глухие леса, через озера и потоки, мимо кустарников и обнаженных мест, по которым только что прошел лесной пожар. Только один раз он остановился, чтобы полакать из ручейка, быстрое течение которого не давало воде замерзнуть. Даже и тут он лишь наспех сделал несколько глотков – и помчался дальше. Луна спускалась все ниже и ниже, пока наконец не закатилась совсем, – ушла куда-то в неведомые края. Стали меркнуть и гаснуть звезды. Маленькие погасли сразу, а большие еще долго казались дремавшими и не хотели уснуть. Над лесными просторами протянулась белесоватая мгла.

Мики покрыл целых тридцать пять миль в шесть часов с полночи и до рассвета.

И вдруг он остановился. Упав на живот за выступом скалы, на самой вершине горного кряжа, он стал следить за рождением дня. На губах у него появилась пена, он тяжело дышал. Он устал и решил отдохнуть. Матовое золото зимнего восхода стало наконец окрашивать восточную сторону неба. А затем, точно развернувшийся сразу веер, прыснули из-за холмистого горизонта первые лучи яркого солнца. Мики поднялся на ноги и взглянул на чудо пробуждавшейся земли. Позади него в пятидесяти милях остался Форт-Огод, перед ним в двадцати – заветная хижина.

По мере того как таяли мили расстояния между ним и домиком Нанетты, он опять стал чувствовать ту подавленность, которая так удручала его у Чаллонера. Но все же теперь была какая-то разница. Он окончил свой пробег. Он внял таинственному зову. И теперь, когда он почти достиг своей заветной цели, его вдруг охватил какой-то новый для него, неведомый страх: как его там примут? Ибо там, у хижины, он загрыз человека, – и там жила его вина. И бег его замедлился. Было уже позднее утро, когда он находился всего в одной только полумиле от дома Нанетты и ее ребенка. Уже чуткие ноздри его уловили слабый запах дыма, выходившего из ее трубы. Но он не пошел по этому запаху, а стал кружить, как волк, продвигаясь вперед все медленнее и все с меньшей уверенностью, пока наконец не попал на ту небольшую расчистку среди леса, где для него произошло так много событий. Он увидел ту клетку, в которой Жак Лебо держал его взаперти; дверца в клетке все еще была отворена и, вероятно, болталась так с тех самых пор, как отворил ее Дюран. На том же месте, где он бросился на Лебо, еще до сих пор весь снег был примят, и при виде всего этого Мики жалобно заскулил.

Теперь он стоял прямо против самой двери в избушку; она была отворена настежь. Присутствие жизни не проявилось ни в чем, но Мики чувствовал ее своим обонянием. Кроме того, из трубы шел дым. Мики тихо пополз к открытой двери. В его крадущихся движениях чувствовалось унижение – мольба о прощении, если только он сделал не то, что следовало, и просьба к тем существам, которых он так любил, чтобы они его не прогоняли.

Он приблизился к самой двери и заглянул в глубину избушки. Комната была пуста. Нанетты там не было. Его уши насторожились, тело напряглось, и он стал прислушиваться к мягкому, ворковавшему звуку, который доносился до него из глубины. Он проглотил слюну и заскулил. Вслед за тем он вполз в самую хижину и, наконец, положил свою большую голову на край маленькой кроватки. Он лизнул ее теплым языком и потом с глубоким вздохом растянулся около нее на полу. Послышались шаги. Вошла Нанетта с какими-то одеялами в руках и, не заметив его, пронесла их в соседнюю комнату. Потом вернулась и вдруг остановилась как вкопанная. Затем, издав короткий крик, она подбежала к нему вплотную. И пес почувствовал, как ее ласковые руки стали обнимать его за шею, и, положив ей морду на грудь, он вдруг не выдержал и завизжал так, точно маленький щенок. Нанетта засмеялась, потом заплакала, ее маленький ребенок проснулся в колыбельке и стал громко кричать и дрыгать ногами, обутыми в шерстяные чулки.

«Ао-у-тайва-мукун», сказали бы индейцы. Это значит, что, когда уходит злой дух, наступает большое счастье. И действительно, «злой дух» ушел из жизни Нанетты, и она сразу же расцвела и поправилась так, как никогда раньше. В ее темных, лучистых глазах светился теперь какой-то новый огонек, она уже не была больше рабыней, стала свободной женщиной и матерью свободного ребенка, и новая заря жизни зажглась перед нею впереди. К ней, освободившейся от ярма поработителя, возвратилась снова ее молодость, и она испытывала теперь такое счастье свободы, о каком не смела даже и мечтать. У нее был ее ребенок, ей сулили радость и солнце, и звезды, и ветер, и этот снег, и грядущие весенние цветы, но самой прекрасной и счастливой звездой для нее была теперь надежда. И в первый же вечер Мики опять подошел к ней, когда она расчесывала свои волосы. Ведь он так любил прятать в них свою морду, так любил сладкий запах, исходивший от их густых прядей, и так ему нравилось класть свою голову ей прямо на колени! Это нежило его. А Нанетта, со своей стороны, его крепко обнимала, пожалуй даже еще крепче, чем своего ребенка. Ведь это он, вот этот самый Мики, принес ей желанные свободу, радость и надежду, на которые она перестала уже рассчитывать. Он сделал для нее то, что могли бы выполнить разве только ее брат или отец, если бы действительно существовали на свете. На второй день после возвращения Мики к Нанетте, как раз в то самое время, когда Чаллонер в темноте приближался к ее избушке, случилось так, что у нее были распущены волосы и она ласково разговаривала с собакой. Увидя ее во всей красоте, с тихим отблеском лампового света в темных глазах, Чаллонер вдруг почувствовал, будто земля содрогнулась у него под ногами и будто все эти годы он работал и трудился так далеко от всего мира и от людей именно только для того, чтобы дождаться наконец этой минуты, о которой он перестал даже и мечтать.