Из всех вопросов, на которые пока не было ответа, Ридан выделил один, главный, требовавший ясности в первую очередь. Вот перед вами сотни цереброграмм, изображающих кривые токов у разных животных при разных раздражениях. Вот записи, сделанные при звуковых воздействиях, вот световые, осязательные, вкусовые, двигательные, болевые…

У всех животных одни и те же внешние воздействия вызывают в общем сходные рисунки электрических колебаний. Значит ли это, что, например, боль от укола — это и есть именно вот такая дрожащая и спадающая внезапными, периодическими срывами вниз кривая колебаний тока? Есть ли это электрическое состояние — то самое, что организм ощущает, как боль, или же электрические явления только сопровождают какие-то «болевые» процессы в организме?

Если бы можно было каким-либо физическим путем воспроизвести такое же точно электромагнитное поле и подвергнуть его воздействию соответствующий участок мозга, вопрос был бы решен. Человек почувствовал бы укол.

Нет, физика, техника пока не в состоянии сделать это, ибо все эти фиксируемые колебания, как установил Ридан, слагаются из множества каких-то других ультравысокочастотных колебаний, которые только и могут дать нужный эффект. А воспроизвести их человек не может. Значит, чтобы выяснить вопрос о существе этих электрических импульсов, нужен какой-то другой путь.

Снова начались поиски неизвестного.

Как всегда в таких случаях, Ридан не прекращал других работ, даже форсировал их: ведь все было связано нитями общей идеи и в любой побочной работе мог вдруг обнаружиться ключ к решению главного.

Но проходили недели, утомленная мысль начинала метаться, возвращалась назад, к истокам сформировавшейся задачи. Ридан, по своему обыкновению, вновь и вновь проверял правильность исходных положений. Все оказывалось верным, решение — необходимым, но путь к решению не находился.

Необычайно жаркий май подходил к концу, когда над Москвой разразилась короткая, но редкая по силе гроза, которую Ридан с таким страстным упорством догнал километрах в пятидесяти к востоку от столицы.

Около часу ночи лимузин профессора рявкнул у ворот.

Анна и Наташа не спали. Это было горячее время, когда советские люди в возрасте от одиннадцати и чуть ли не до пятидесяти лет сдавали экзамены, оценивали знания, приобретенные за год.

Наташа была маленьким, невзрачным дичком, когда лет десять тому назад, судьба в образе сердобольной тетки, работавшей в столовой ридановского института, забросила ее из родной деревни в столицу: нужно было подкормить отощавшую девятилетнюю девчушку, — а дальше — «видно будет».

Шустрая и сметливая, Наташа быстро освоилась в новой обстановке и стала деятельным помощником почти всех работников институтского «цеха питания» — кухни и столовой. Вскоре она стала появляться в квартире профессора, помогая уборщице или официантке приносившей завтраки и обеды из столовой.

Увидев ее однажды, Ридан вдруг насторожился, ласково поговорил с девочкой, потом расспросил о ней тетку-повариху… Появление Наташи поставило перед ним важную проблему.

— Она совсем еще не тронута культурой. Это дикий человеческий детеныш, — говорил он в тот же день дочери. — Но какой бойкий, смышленый и симпатичный. И подумай, Анка — она неграмотна. Ей учиться нужно, а не картошку чистить на кухне. Слушай-ка. А что, если мы возьмем ее к себе? Пусть живет у нас. Обучим ее грамоте, воспитаем, определим в школу, сделаем из нее настоящего культурного человека. Давай возьмем?..

Ридан хорошо понимал, что замысел этот имел и другой смысл. Есть восточная поговорка: «очень хорошо — тоже нехорошо». Вот и у Ридана было так. Он был хорошим отцом, Анна — хорошей дочерью. Пожилой человек и дочь-подросток — разве это семья? Что тут говорить — семьи не было. Не хватало того множества незаметных беспокойств, участий, оценок, сочувствий, конфликтов и огорчений, — которые обогащают красками и тонами жизнь обыкновенной семьи, как скрипка окрашивает обертонами и делает прекрасным простой звук струны.

Профессор не ошибся. Понемногу Наташа стала настоящим членом семьи; Анна обрела младшую сестру и воспитанницу, Ридан — вторую дочь. Совсем иной стала жизнь в доме. Уже не глухое безмолвие, так угнетающе напоминавшее о смерти жены, встречало профессора на пороге всякий раз, когда он возвращался из своих лабораторий домой. Нет, теперь он еще издали слышал живые девичьи голоса, смех, песню, иногда — спор. И даже тишина в комнатах перестала быть мрачной, наполнилась иным смыслом; она говорила о сосредоточенности, о напряженной работе мысли там, за дверями, и это бодрило и радовало Ридана.

И вот Наташа уже переходила в последний класс школы. Трудно было бы узнать в этой изящной, хорошенькой девушке прежнюю маленькую замухрышку, как ее называли тогда — «цыганочку». Между тем все основные черты остались в ней — такая же была она тоненькая, смуглокожая, быстроглазая. А смешные косички, когда-то торчавшие в разные стороны, теперь гордо венчали ее задорное личико тяжелым черным венком.

В эти дни перед экзаменами (Анна сдавала за третий курс консерватории) девушки работали упорно и методично, строго соблюдая распорядок дня, намеченный вместе с отцом. Сейчас программа была нарушена: Ридан еще не вернулся, и девушки решили дождаться его, продолжая занятия.

Они сидели в столовой, за большим столом, обложившись книгами и тетрадями. Из открытых настежь окон тянуло ароматом каких-то цветов и мокрой после дождя земли.

Шум автомобилей, проносившихся по мокрому асфальту переулка, то и дело отвлекал внимание Анны; она начинала тревожиться. Уже три часа, как отец уехал, а по рассказам Славки она знала, что погоня за грозой иногда связана с немалым риском.

Наконец на улице прозвучал знакомый сигнал. Вот хлопнула внизу дверь и раздался голос профессора. Напевая, он быстро шагал по лестнице.

— Приехал! — облегченно вздыхая и закрывая книгу, сказала Анна. — Ну, Ната, держись. Наукам конец!

Ридан установил правило: в редкие часы, когда они встречаются, — никаких занятий, никаких дел; эти часы должны быть временем отдыха, движения, игр.

Профессор шумно влетел в комнату, стал в позу и, властно подняв руки, начал дирижировать, продолжая напевать:

Девушки, привыкшие к бурным налетам профессора, оживились, весело подхватили песню полным голосом.

переделывал Ридан на свой лад.

Тем временем книги исчезли со стола. Наташа, продолжая петь, доставала из буфета чайную посуду.

— Внимание! — прервал вдруг Ридан. — Кто из вас завтра экзаменуется?

— Завтра — никто. Послезавтра…

— Прекрасно! Я вас обеих арестую. Принудительные работы на час, не больше. Договорились? Нужно поставить один опыт.

Он лукаво взглянул на Анну. Она поняла:

— Гроза помогла?

— Ну конечно! И на этот раз, кажется, блестяще помогла. Вот сейчас увидим… А какой разряд мы со Славкой поймали! Чуть ли не в голову. Барабанные перепонки — вдребезги! Зрительные нервы — на кусочки!.. Жаль, что вас не было когда я уезжал, я бы вам зубрить не дал, взял бы с собой… Ну, давайте скорей закусим, действуйте тут, а я пойду подготовлю кое-что… По местам! — скомандовал Ридан и скрылся в своей лаборатории.

Минут через десять все сели за стол.

— Как кончим питаться, — говорил Ридан, — идите вниз, будите Тырсу и принесите трех кроликов. Номера восемьдесят четыре, восемьдесят пять и восемьдесят шесть. Они в наголовниках, с электродами.

— Не даст, Константин Александрович, — сказала Наташа. — Ни за что нам не даст без записки. Помните, я ходила за совой? Так ведь не дал.

Она положила перед профессором блокнот и карандаш.