Когда друзья снова встретились в Лондоне, Крейн и Пирс нетерпеливо ждали полного разъяснения событий, ибо Оуэн Гуд опять получил письмо.

— Теперь мы все знаем,— весело сказал Пирс,— и все поймем.

— Конечно,— согласился Гуд.— Читаю: «Дорогой Оуэн, большое тебе спасибо. Ты не сердись, что я ругал папки и перья».

— Простите, что он ругал? — спросил Пирс.

— Папки и перья,— повторил Гуд.— Итак, продолжим: «Понимаешь, они тут распоясались, потому что я вечно говорил, что у меня его нет и не будет. Когда они увидели, что он у меня есть, и еще какой, они сразу пошли на попятный».

— О чем, собственно, речь? — спросил полковник,— Это какая-то игра в слова.

— Что ж, я выиграл,— сказал Гуд.— Пропущено слово: «юрист». Полиция приставала к Уайту, думая, что у него нет юриста. Когда я взялся за дело, я обнаружил, что они нарушали законы не меньше, чем он. В общем, я ему помог, и он меня благодарит. Дальше речь идет о более личных делах, и очень интересных. Надеюсь, вы помните даму, за которой он много лет ухаживал, в том примерно духе, в каком сэр Роджер де Каверли^[24] ухаживал за вдовой. Еще я надеюсь, что вы меня поймете, если я назову ее величественной. Она прекрасный человек, но совсем не случайно у нее такой грозный и важный вид. Эти чернобровые Юноны умеют распоряжаться и властвовать, и чем больше размах, тем им лучше... а когда все обрушивается на одну деревушку, результаты бывают поразительные. Вы видели, как она царствовала над ярмаркой и не испугалась слона. Если бы ей довелось править целым стадом слонов, она бы не пала духом. А этот белый слон не только не напугал ее,— он ее обрадовал, снял бремя с души...

— Теперь вы сами впали в его стиль,— сказал Хилари Пирс.— Что вы имеете в виду?

— Опыт учит меня,— отвечал юрист,— что сильные, деловые люди гораздо застенчивей мечтателей. Самый их стоицизм велит им скрывать свои чувства. Они не понимают тех, кого любят, и не решаются в том признаться. Они страдают молча, а это страшная привычка. Словом, сделать они могут что угодно, но не умеют сидеть без дела. Блаженные теоретики, вроде Пирса...

— Нет уж, простите! — вознегодовал Пирс.— Да я нарушил больше законов, чем вы прочитали!.. Если этот психологический экскурс должен все разъяснить, лучше я послушаю Уайта.

— Пожалуйста,— согласился Гуд.— В его изложении события выглядят так: «Теперь все в порядке, я очень счастлив, но, ты подумай, как осторожно нужно подбирать слова! Кто бы догадался, что ей примерещится...»

— Мне кажется,— вежливо перебил Крейн,— лучше тебе снова заняться переводом. Что ты говорил о застенчивых практиках?

— Я говорил,— ответил юрист,— что там, на ярмарке, я увидел над толпой властное, невеселое лицо и вспомнил многое. Мы не виделись десять лет, но я сразу понял, что она страдает, и страдает молча. Давно, когда она еще была обыкновенной помещичьей дочкой, охотящейся на лисиц, а Дик — чудаковатым помощником викария, она сердилась на него два месяца за какую-то ошибку, которую можно было объяснить в две минуты.

— Что же случилось сейчас? — спросил Пирс.

— Неужели вам еще не ясно? — удивился Гуд.— Она была в Шотландии, он ей писал, и она его не поняла. В сущности, как ей понять, если и мы не поняли? Теперь они снова в раю, и, надеюсь, больше у них недоразумений не будет, ведь это — плод разлуки. А хобот-искуситель и впрямь похож на змия...

— Значит, она...— начал Пирс.

— Не поняла, кто такая Снежинка,— закончил Гуд.— Мы подумали о пони, о ребенке, о собаке — а она подумала о другом.

Все помолчали, потом Крейн улыбнулся.

— Что ж, я ее не виню,— сказал он. Какая мало-мальски изысканная дама решит, что ей предпочли слониху?

— Удивительно! — сказал Пирс.— Откуда же эта слониха взялась?

— Сейчас узнаете,— ответил Гуд.— «Хотя это и не был, в точном смысле слова, зверинец капитана Пирса...»

— Черт! — вскричал Пирс.— Это уж слишком! Помню, я увидел свою фамилию в голландской газете и все думал, что там еще за слова — одни ругательства, или нет...

— Хорошо, я сам объясню,— сказал терпеливый Гуд.— Как я вам уже говорил, преподобный Уайт скрупулезно точен. Он сообщает, что слон попал к нему не из вашего, свиного, зверинца, а из настоящего. Но все же это с вами связано. Иногда мне кажется, что все эти приключения связаны не случайно... что у наших кунсштюков есть особая цель. Не всякий подружится с белым слоном...

— Не всякий подружится с нами,— вставил Крейн.— Мы и есть белые слоны.

— Так вот...— продолжал Гуд,— когда вы, Пирс, решили возить в клетках своих свиней, власти стали разгонять повсюду бродячие зверинцы, и Уайт защитил зверей, которых везли через его приход. В благодарность ему подарили белого слона.

— Как странно,— заметил Крейн, — брать гонорар слонами...

Все снова помолчали, потом Пирс задумчиво произнес:

— И еще странно, что все это вышло из-за моих свинок. Гора родила мышь, а здесь — наоборот, свинья родила слониху.

— Она еще не то родит, — сказал Оуэн Гуд.

С чудищами, которых в дальнейшем родила свинья Пирса, читатель познакомится только тогда, когда одолеет рассказ об исключительной изобретательности Еноха Оутса.

ИСКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТЬ ЕНОХА ОУТСА

«С тех пор как полковник съел свою шляпу, наш сумасшедший дом лишился фона».

Добросовестный летописец не вправе надеяться, что фраза эта понятна без объяснений. Однако, чтобы объяснить и ее, и породившие ее обстоятельства, он вынужден подвергнуть читателя новому испытанию и отбросить его ко временам, когда достигшие средних лет герои этой летописи были совсем молодыми.

В те времена полковник был не полковником, а Джимми Крейном, и не ведал еще ни дисциплины, ни скромной элегантности. Роберт Оуэн Гуд только начал изучать право и знал законы лишь настолько, чтобы ловчее их нарушить, а друзьям приносил то и дело новый план революции, призванной уничтожить все и всякие суды. Ричард Уайт недавно обрел веру, но каждую неделю менял вероисповедание и рвался обращать соотечественников то в католичество, то в мусульманство, то в древний друидизм^[25]. Хилари Пирс готовился к будущим занятиям, пуская змеев. Словом, это было давно, и старшие из наших героев начинали свою долгую дружбу, собираясь вместе почти каждый день. Сборища эти, по здравом размышлении, они стали называть Сумасшедшим Домом.

— В сущности,— сказал при этом Гуд,— нам бы надо обедать по отдельности, в палатах, обитых чем-нибудь помягче...

Уайт, проходивший строго-аскетическую фазу, сообщил к случаю, что особенно святые монахи вообще не выходят из кельи. Отклика это не встретило, и Гуд предложил другой вариант: поставить мягкое кресло, символизирующее обитую изнутри одиночную палату. Кресло это займет тот, кто окажется самым безумным.

Джимми Крейн не говорил ничего и расхаживал по комнате, как белый медведь по льдине. Так бывало всегда, когда его особенно сильно тянуло к льдинам и к медведям или к тому, что соответствует им в южных широтах. Он был пока что самым безумным из друзей, во всяком случае, именно он внезапно исчезал невесть куда и внезапно появлялся; увлекался же он первобытными мифами, которые гораздо причудливей сменяющих друг друга вер молодого Уайта. Кроме того, он был серьезней всех. В одержимости будущего пастора было что-то мальчишеское, как и в его диком взоре, и в резком профиле. Когда он хвастался, что вот-вот откроет тайну Изиды, все понимали, что он ее не сохранит. Что же до Крейна, он сохранил бы любую тайну, даже если То была бы шутка. И когда он отправился в долгое путешествие, чтобы поглубже изучить мифы, никто его не удерживал. Уехал он в потертом костюме, почти без багажа, но с большим револьвером и большим зеленым зонтиком, которым решительно размахивал на ходу.