После ее ухода Саша долго лежала на спине с открытыми глазами, слегка поеживаясь и смутно улыбаясь. Клава всегда вносила какое-то волнение в ее душу. Как будто пробегала по ней рябь. Это ощущение беспокоило Сашу, но она не могла бы сказать, что оно было ей неприятно. Все же она постаралась поскорее вернуть себя в привычное состояние холодной ясности, как это всегда умела делать, и для этого начала вспоминать, как в танцевальном зале и университете, когда ее постоянный партнер Виктор, забываясь, прижимался к ней, она, вскидывая на него глаза, насмешливо спрашивала: «Кто кого из нас ведет?», и он немедленно укрощался.

Она попробовала думать об университете, но мысли ее терялись и обрывались. Перед глазами промелькнуло исполненное непоколебимого достоинства лицо Крутицкого, потом вдруг откуда-то всплыло и надолго остановилось перед взором седое, но еще совсем молодое и всегда будто чем-то притененное лицо капитана Батурина. Особенно тогда, когда он, доставая из кармана оплавленные яхонтовые бусы, начинал перебирать их в пальцах. И при этом воспоминании у Саши, как всегда, когда она видела это, заныло там, куда только что дотронулась рукой Клава. Глупая… Саша еще больше натянула одеяло на подбородок. Капитан Батурин, несмотря на то что уже больше года прошло, как погибли его жена и маленькая дочь, никого и ничего вокруг себя не хотел замечать.

Капитан Батурин разговаривал на КП роты с Крутицким. У обоих были серьезные лица. И то, о чем они говорили, было очень серьезно.

Только что из батальона позвонил майор Скворцов и сказал, что, но неуточненным пока сведениям, немецкие авангарды вышли к западной окраине города. Судя по всему, противник попытается с ходу выйти к Волге. В таком случае батальон оказался бы отрезанным от остальных частей, занимающих оборону в городе на маленьком пятачке у самой воды.

— И наша рота оказалась бы на самой окраине этого пятачка, — пояснил Крутицкому капитан Батурин. Рассыпав на столе четырехугольные яхонтовые бусы, он перебирал их пальцами. Никто не знал его личной истории, и многим, в том числе Крутицкому, непонятной и странной казалась эта привычка капитана Батурина. — Но нам приказано эти сведения уточнить. — Капитан Батурин, быстро собрав на столе бусы, сжал их в горсть. Тотчас же он разжал ладонь, оставив их свободно лежать в руке. Крутицкий поднял бровь. Она казалась у него на лице большой скобкой, нарисованной тушью. — Вот зачем я вызвал Рубцова, — сказал капитан.

— Что же, — заметил Крутицкий, но больше ничего не сказал.

— Да, — вдруг улыбнувшись, сказал капитан, — я вызвал его одного, но, уверен, придут они вдвоем. Сейчас сами увидите.

У входа в блиндаж затоптались шаги.

— Входите, — крикнул капитан.

Дверь открылась, вошел Рубцов, за ним, отстав на шаг или два, — Середа.

Капитан бросил на Крутицкого быстрый взгляд, но, увидев лицо Петра, погасил улыбку. Будто на замечая его присутствия, обратился к Андрею:

— Есть данные, что немцы уже проникли на окраину. — Капитан высыпал из ладони бусы на стол. Они защелкали, сталкиваясь друг с дружкой. По его лицу пробежала тень, на секунду он остановился. — Надо проверить и посмотреть, что там есть у них. К-кроме этого — установить связь с правым соседом. — Капитан всматривался в лицо Андрея, смутно выступавшее из тусклого освещения блиндажа. За спиной Андрея пошевелился Петр. — Ясно? — глухим голосом спросил капитан, перебирая на столе пальцами бусы.

— Так точно, товарищ капитан: всё проверить и установить связь с правым соседом, — ответил Андрей.

— С вами пойдет… — другим голосом, и уже не заикаясь, начал Батурин.

Перебивая его, из-за спины Андрея выступил Петр.

— Разрешите, товарищ капитан…

— …пойдет Чердынцев, — повышая голос, сказал Батурин.

— Товарищ капитан…

— Можете идти. — Но когда Петр повернулся вслед за Андреем уходить, капитан окликнул его: — Середа! — Петр остановился, снова поворачиваясь к нему. — Вы пойдете в другой раз.

Когда их шаги уже затихли за дверью блиндажа, Крутицкий с удивлением спросил:

— Почему вы отказали Середе?

Что-то вроде сожаления промелькнуло и тут же скрылось в глазах капитана, когда он поднял глаза на Крутицкого.

— Как вам объяснить… Здесь надо будет все посмотреть, точно сосчитать, ничего не пропустить. Вот когда надо будет… — Но так и не договорив, капитан Батурин стал ссыпать из ладони в карман бусы, склонив побледневшее лицо и слушая, как они стучат друг о дружку.

Отпустив Крутицкого, капитан Батурин достал из планшета, развернул на столе свою карту и долго рассматривал ее. Рубцов с Чердынцевым должны были вернуться из разведки к ночи, но и без этого он, по ряду признаков, уже не сомневался, что отныне город с его улицами и переулками, с площадями, парками, вокзалами, цехами заводов и с каждым в отдельности домом становится фронтом. Войска, которые стянулись к нему со всего юго-запада, оказывались в черте смертельной угрозы и, став на оборону, нуждались в каком-то внутреннем обновлении. Разумеется, со всех точек зрения правильнее всего было бы заменить их свежими формированиями, но, судя по всему, у высшего командования пока не было необходимых резервов. Между тем переправы через Волгу уже оказались под ударами немецкой авиации. Теперь должен будет прибавиться к этому артогонь.

Капитан прислушался к шуму, донесшемуся из-за двери блиндажа. Разговаривали два голоса: мужской и женский. Нахмурившись, капитан подумал, что, должно быть, опять ординарец Василий завел с кем-нибудь из девушек роты шашни. По, прислушиваясь, он определил, что мужской голос принадлежал не Василию. Со старательным и чрезмерно твердым выговором русских слов он настойчиво допытывался у кого-то за дверью блиндажа:

— Ты мне говоришь не всю правду. Почему?

— Не могу я туда вернуться, — возражал вздрагивающий женский голос.

— Какой же, Ляля, у тебя… — мужской голос за дверью помолчал… — неуживчивый характер.

— Хорошо, если вы так говорите, я вернусь! — прерываясь, выкрикнул женский голос, и легкие быстрые шаги стали удаляться от двери.

— Ляля! — крикнул вдогонку мужской голос.

Дверь в блиндаж открылась, и с рукой на перевязи вошел Тиунов. Полуоборачиваясь к двери, он покачал головой в мерлушковой шапке:

— Такая маленькая, и такое упрямство.

— Ты где это пропадал, Хачим? — спросил капитан. — Я тебя уже давно жду.

— В первом взводе Сердюков опять запил, сукин сын, — не отвечая на его вопрос, сказал Тиунов.

— Из-за Клавы? — Капитан сделал движение к телефону, но Тиунов предупредил его.

— Не спеши. Она, конечно, виновата, но какой же он джигит, если из-за женщины совсем голову потерял? Сперва она ему закружила, а теперь за старшину взялась. Пришлось Сердюкова хорошенько пристыдить. От него я на переправу пошел.

— Мало тебе раненой руки, Хачим. Сам под бомбежку лезешь.

— Не может же, капитан, рота вторую неделю на одних консервах и на перловке сидеть. Сколько на переправе овец, капитан! Со всей степи согнали. Без корма и от бомбежки они все равно будут погибать. Только прикажи, капитан, Крутицкому быстрее поворачивать свой курдюк, и чабаны с радостью сколько угодно баранов отдадут. Ба-раш-ков, капитан, — Тиунов поцокал языком.

После разговора с капитаном Крутицкий вернулся с КП к себе в землянку, где он жил один, не считая ординарца Степанова, топчан которого стоял за перегородкой. По мнению Крутицкого, старшине, ответственному за все хозяйство роты, обязательно надо было иметь свою отдельную землянку, где мог бы стоять и сейф со всеми документами, который Крутицкий возил с собой в повозке.

— Степанов! — позвал он ординарца.

Степанов, маленький, весь заросший мохнатой бородой, вышел из-за перегородки.

— Никто не приходил? — спросил его Крутицкий.

— Нет, — ответил Степанов. Он был молчалив и двигался совсем бесшумно.

— На, почисть, — снимая китель, подал ему Крутицкий.