Но матросы видели и понимали бездарность командования. Отсюда и рождалось их неуважение к своим командирам.

Ворошилов с глубокой заинтересованностью расспрашивает Новикова-Прибоя о «количестве вымпелов», принимавших участие в походе эскадры, об оснащении кораблей, о взаимоотношениях офицеров и матросов. Алексей Силыч, не задумываясь, даёт точные, исчерпывающие ответы.

Климент Ефремович с лукавым выражением поглядывает на сидящих вокруг стола представителей командования флота, будто хочет сказать: вот, мол, какие у нас писатели!

И когда в ответ на его вопрос о том, действительно ли японские адмиралы были настолько выше русских, что так легко могли расправиться с Тихоокеанской эскадрой, один из командиров начал восхвалять достоинства японцев, Новиков-Прибой смело вступил с ним в спор.

Даже сам их обожествлённый адмирал Того и тот был далеко не безгрешен. При встрече с русскими у Цусимы он перед самым боем начал сдваивать свои корабли, делать петлю на виду у всего нашего флота. Опытный флотоводец так никогда не поступил бы! Ведь только благодаря полной растерянности и природной бездарности Рожественского был упущен удобнейший момент для атаки и разгрома японской эскадры.

Разговор за столом всё более и более оживляется. Ворошилов расспрашивает о жизни писателей, интересуется их новыми книгами. Круг вопросов, который привлекает Климента Ефремовича, необычайно широк. Будённый говорит, что скоро на литературном фронте появится новый талантливый писатель — бывший боец Первой Конной, к книге которого он только что написал предисловие:

— Всеволод Вишневский. Хорошую пьесу сочинил. О Первой Конной…

Поездки на флот были очень важны для Новикова-Прибоя. Там он общался с героями своих будущих произведений, беседовал с ними. Отдав должное темам прошлого, писатель последние годы полностью посвятил отображению на страницах книг жизни советского Военно-Морского Флота.

— Мой новый роман расскажет историю роста и возмужания советского командира, — делился своими планами Алексей Силыч. — Я ярко вижу коренастую и сильную фигуру моего героя Захара Псалтырева. Этот человек, вышедший из гущи народа, благодаря природному уму, любознательности, труду и упорству достиг той цели, которая в дни его юности и самому ему казалась недостижимой. Революция помогла ему выявить свои врождённые таланты, она открыла ему широкую дорогу; идя по ней, вестовой Захар Псалтырев превратился в капитана 1-го ранга Захара Петровича Куликова. Я думал и о том, сколько на нашем флоте новых людей, занимающих высокие командные посты, людей, вышедших из рабочих семей, из далёких глухих сел и деревень…

Алексей Силыч успел написать лишь первую книгу задуманного романа. Война помешала ему полностью осуществить свой замысел.

Война.

В газетах и журналах печатаются очерки и рассказы Новикова-Прибоя о героях-воинах: моряках, пехотинцах, снайперах. По заголовкам этих небольших, оперативно написанных материалов молено определить их тематику: «Морские орлы», «Город-герой», «Снайперы», «Сила ненависти», «Русский матрос», «Волга», «Родина», «Мсти, товарищ!»

Алексей Силыч часто выступает перед воинами-фронтовиками.

Писатель жадно вглядывается в лица тех юношей, которых он встречал раньше на морских манёврах, — они стали суровее, мужественнее: будни войны закалили их души. Он расскажет об их подвигах во второй книге своей новой эпопеи. У каждого из них своя профессия, но, будь это боец морской пехоты Сивков, комендор Щербак, лётчик Сгибнев или снайпер Титов, — это люди подвига, чьи характеры ковались уже при Советской власти.

Писатель стремился запечатлеть великий подвиг советского народа. Но ту заветную книгу, о которой Новиков-Прибой мечтал столько лет, завершить ему не удалось. Нежданно-негаданно подошла беда — обнаружилась неизлечимая болезнь.

…Всего за несколько дней до этого мы направлялись с Алексеем Силычем в Клуб писателей. Там проводилась литературная декада, и он отослал свою машину на вокзал для встречи гостей из братской республики. Мы опаздывали. Пройдя до конца Кисловского переулка, где жил Новиков-Прибой, мы вышли на улицу Герцена и увидели идущий снизу троллейбус.

— Бежим! — крикнул Алексей Силыч.

И, чтобы не опоздать в клуб, мы бросились бежать к троллейбусной остановке. На расстоянии полуквартала, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, Новиков-Прибой не только догнал, но и обогнал меня и первым вспрыгнул на ступеньку троллейбуса. Его разгорячённое лицо дышало юношеским задором, свежий румянец всегда загорелых, обветренных щёк и жизнерадостный блеск смеющихся глаз говорили о его неистребимой молодости.

Таким он и остался в памяти — молодым, влюблённым в жизнь и людей..

Осенью, в начале тридцатых годов, к нам в Малеевку приехал старейший русский писатель и пушкинист Викентий Викентьевич Вересаев.

Стояла ненастная, дождливая погода. Выйти из дому из-за невылазной грязи было невозможно. Дороги и даже деревянного мостика через речку тогда ещё не было, и вздувшаяся от проливных осенних дождей Вертушинка отрезала от всего мира наше обиталище.

Ни телефона, ни радио, ни газет, — лишь в соснах разбойный посвист осеннего ветра. Проснешься, бывало, ночью, вслушаешься в этот беспокойный, первобытный, настойчивый гул леса, то затихающий, то снова усиливающийся, и так на душе станет тоскливо и одиноко, будто забросили тебя куда-то на самый край света, да и забыли.

Но, несмотря на все лишения и неудобства, в доме шла глубокая, напряжённая работа над новыми произведениями. Вечерами собирались обычно в столовой и здесь, после ужина, часто очень скудного, при свете керосиновой лампы, читали друг другу только что написанное или вспоминали какие-либо интересные истории.

Викентий Викентьевич Вересаев, работавший в то время над книгой о Пушкине, рассказывал нам много любопытного о жизни поэта, о его друзьях и недругах, о вновь найденных документах. Ему задавали самые неожиданные вопросы, например: мог ли царь предупредить дуэль, верно ли, что лейб-медик Арендт по указанию Николая неправильно лечил раненого поэта, изменяла ли Пушкину его жена?

— О жизни Наталии Николаевны существуют самые противоречивые мнения, — говорил Вересаев своим глуховатым баском. — Её красота привлекала к себе внимание в самых высших кругах. Императрица выразила желание, чтобы она бывала при дворе. Император за ужином садился с ней рядом. Жизнь её проходила в непрестанных увеселениях, празднествах и балах. Пушкин обязан был повсюду сопровождать свою жену, и Друзья с горечью наблюдали, в каких ужасных для творчества условиях жил поэт.

Натальей Николаевной увлекся Дантес. Недруги Пушкина стали распространять различные слухи, порочащие имя поэта и его жены. Пушкин имел все основания заподозрить в одном из самых злостных клеветников голландского посланника барона Геккерена, развратника и негодяя, но, считая неудобным вызывать на дуэль дипломатическое лицо, вызвал на поединок его приемного сына Жоржа Дантеса.

Старый барон испугался за жизнь и карьеру сына и лично поехал к Пушкину, чтобы упросить его отсрочить поединок на две недели… А вот зачем понадобились Геккерену эти две недели, — вопрос этот, пожалуй, остается самым неясным до наших дней. По-видимому, надо было сразу замять скандал. Чтобы предотвратить дуэль, Геккерены сочинили версию о том, что Дантес ухаживал не за женой Пушкина, а за её старшей сестрой, Екатериной Николаевной Гончаровой, которая жила у Пушкиных. Дантес в тот же день сделал ей предложение. Всему Петербургу была понятна эта трусливая и позорная уловка блестящего красавца и кавалергарда. Пушкин взял свой вызов обратно.

Но вот странно, прошло всего две недели, и тот же самый, напуганный до смерти старик вдруг становится неузнаваемым. Он начинает пускать в ход самые низкие средства, идёт на сводничество своего приемного сына с женой поэта, распускает о Пушкине сплетни, действуя нагло и открыто, всеми своими поступками давая понять, что дуэли он теперь не боится. И Пушкин вынужден снова послать вызов.