Генри остался невозмутим.

– Думаете, нам следует рассмотреть менее эгоцентричный подход? – спросил он, потирая подбородок с умным видом. – Да, я об этом думал. Мы слишком мало участвуем в благотворительных проектах. Мы добровольно состоим во многих организациях. Мы очень добросовестно относимся к окружающей среде, разумеется. Полагаю, мы могли бы больше жертвовать, если вы думаете…

– Я ничего не думаю, Генри, – перебил я. – Ты говоришь о новой парадигме. Я просто говорю, что я её не вижу.

***

С одной стороны эти люди, Генри и его друзья, очевидно очень приятные, очень успешные американцы, воплощающие американскую мечту о свободе и изобилии. С другой стороны, я не могу не видеть в них эгоцентричных, важных, самодовольных засранцев – другими словами, юнцов. Но они совсем не юнцы, или, по крайней мере, не совсем юнцы. Ни больше, ни меньше, чем на любом другом званом обеде. Это ещё один знак, что моё хорошее настроение улетучивается. Как могут зрелые, умные люди так бездарно проживать жизнь? И если это так, какое мне до этого дело?

На самом деле происходит только одна игра в жизни, и эти люди искусно направляют свои ментальные и эмоциональные силы таким образом, чтобы убедить себя, что они в самой её гуще, тогда как в действительности они стоят в очереди в буфет. Американская мечта о свободе и изобилии это лишь детское представление об истинных свободе и изобилии, и служит только для того, чтобы убедить людей, которые не двигались с места, в том, что они уже прибыли.

Для пробуждённого ума непробуждённый может служить источником частых расстройств. Расстояние между сном и пробуждением настолько бесконечно мало, что порой трудно вспомнить, что между ними вселенная. Пословицы дзен о мгновенном просветлении вдруг кажутся вероятными, словно некое правильное действие – удар палки, острое логическое противоречие, опрокинутая чаша – может выбросить человека в полную осознанность. Непробуждённый ум видит огромный барьер – пресловутые врата – между собой и пробуждённым умом. Пробуждённый же ум с абсолютной ясностью видит, что никаких врат нет. Отсюда частое расстройство. В пробуждённом состоянии нет ничего странного – странны непробуждённые люди. Они ходят и говорят во сне, некоторые заявляют о своём глубоком обязательстве пробудиться, делая всё возможное, чтобы продолжать спать. Вам когда-нибудь приходилось видеть лунатика, который с открытыми глазами выполняет какую-то работу, и даже говорит? Довольно жуткое зрелище. А теперь представьте, что весь мир такой. Жуткий и одинокий, но более того, сомнительный. Ему не хватает правдоподобия. В него нельзя поверить. Даже на уровне консенсусной реальности трудно принять, что эти люди на самом деле спят. До какой-то степени я способен взаимодействовать с лунатиками, но они говорят из мира сновидений, которого я не понимаю и уже практически не помню. Они могут говорить, что хотят пробудиться, но быстро становится ясно, что у них сложилось какое-то сонное представление о том, что значит пробудиться, которое может включать в себя что угодно, пока это не мешает их дрёме. Злая собака, охраняющая эго, неусыпно бдит, да к тому же кусается. Говорят, что лунатики приходят в ярость, если их пытаются разбудить – весьма удачная параллель.

***

Я заметил, что Кристина смотрит на меня. Я понял, что значит её взгляд, но не понял, почему она так смотрит. Она хотела знать, хочу ли я, чтобы она сделала то, что обычно делает – защитить меня от грязных поползновений. Она хотела знать, хочу ли я, чтобы она увела меня отсюда. Значит, я должен остановиться и подумать, потому что я не заметил здесь ничего, от чего меня нужно было бы защищать, кроме духовных банальностей, что не должно было дать Кристине повода так глядеть на меня.

Вот умные, успешные люди. Возможно, я плохо это описываю, но у Генри в одном носу больше ума, чем во всей моей голове. Когда-то и я был умным, как я помню, в какой-то прошлой жизни, о чём я, наверное, прочитал где-то – такую я чувствую с этим связь. Если у меня и было что-то от ума, то теперь – нету. Я стал слабоумным. Я не вижу дальше поверхности вещей. По натуре я не подозрителен, потому что единственная вещь, которая заслуживает недоверия во вселенной это эго, и я стараюсь держаться от него подальше.

Но сейчас Кристина смотрела на меня, и после нескольких секунд размышления я понял, почему. Генри специально меня сюда привёз. Вот что здесь происходит: я – гвоздь сегодняшней программы. Генри поставил меня в такую ситуацию, зная, что в какой-то момент я не сдержусь и начну говорить, что для меня, как известно, означает пуститься в длинную речь, выступление. Теперь для меня это стало очевидным. Я потешался над своей доверчивостью. С другой стороны, с некоторых пор у меня нет возможности много выступать, так какого чёрта – увидим, что будет. Я жестом дал понять Кристине, что всё в порядке.

***

Я сидел за столом и пытался казаться заинтересованным в разговорах вокруг меня. Я пил воду из бутылки, у Кристины в бокале был шипучий сидр. Все остальные пили и обсуждали вино.

Только Генри, его жена и Кристина что-то знали обо мне. Жена брата жены Генри, Барбара, сидела справа от меня. Она принесла салат. Я отметил, что он хорош, и она рассказала мне предысторию.

– Инди, это мой мальчик, ему восемь…

– Его зовут Инди? – спросил я, полагая, что это уменьшительное от Индианы.

– Да, – ответила она. – Это уменьшительное от Independence*. Он родился четвёртого июля.

----------

*независимость. 4 июля день независимости США

----------

Я молча кивнул.

– Так вот, Инди услышал, как мама и папа говорят о повторной переработке материалов, и какая это замечательная вещь, и захотел переработать кошачий помёт. Так мило, не правда ли? А ещё он захотел придумать способ как использовать, знаете, грязный щебень с подошв.

– Очень экологически подкованный мальчик для восьми лет, – сказал я, пытаясь понять, какая здесь связь с салатом.

– Правда? Так вот, малыш набил кошачьим помётом мою сушилку для салатов, ну, знаете, такая решётка в чаше, которая крутится и за счёт центробежной силы высушивает латук?

Я кивнул и натужно улыбнулся, воображая, не придётся ли всем нам промывать кишки к концу истории.

– Инди заполнил её до верху помётом прямо из кошачьей коробки и долго-долго её крутил. А я в это время на кухне везде искала свою сушилку для салатов, потому что готовила салат, и мы уже опаздывали.

Я сочувственно рассмеялся, надеясь поскорее узнать, почему салат так необычно хрустит.

– Наконец, вошла экономка, неся в руках мою красивую сушилку, всю измазанную какашками. Я так рассердилась! – она засмеялась.

– Салат вроде бы сухой, – сказал я, с нетерпением ожидая окончания.

– Да! Ведь у меня не было выбора, верно? – спросила она меня, и я уже приготовился к худшему. – Я же не могла принести влажный салат?

– Нет?

– Конечно, нет. Я завернула его в наволочку, сделала небольшую дырочку и бросила в сушилку на пару минут.

– Салат?

– Только латук.

– А какашки?

– Нет ни грамма, – весело сказала она.

***

Я решил удушить следующего, кто взболтнёт своё вино и понюхает его. Не совсем, конечно, но бόльшая часть меня, чем я мог предположить, не могла поверить, что меня будет это раздражать.

Я отлично знал, что эти люди могли по своему желанию распоряжаться своими жизнями. Я отлично знал, что это их вечер, а я здесь как говно в бокале для пунша. Я отлично знал, что не вписываюсь в их реальность, а они всего лишь дети, увлечённо играющие в своей песочнице. Не то, чтобы я хотел разбивать их раковины просто ради того, чтобы как следует встряхнуть. Я не хочу играть роль духовного грязнули в этой компании, или в любой другой, и уж точно я не хочу никого спасать. Спасать от чего? От жизни? Что мне было всегда непонятно, так это то, что жизнь по правилам более прекрасна и волнующа за счёт бесчисленных степеней значительности, чем жизнь-фантазия. Они совершенно упускают такую замечательную, потрясающую, совершенную вещь. Игра их жизни проходит мимо, пока они сидят за обеденным столом, хлеща вино и навязывая друг другу элегантно причёсанные мнения. Они занимают себя тем, что играют в десятки или сотни маленьких игр, приводящих ум в оцепенение, избегая лишь реальной игры, и я не перестаю думать, что если бы они немного научились иметь дело со своим страхом, они смогли бы поднять свою задницу и начать играть в жизнь по-настоящему. А это значит иметь дело с тем, что есть, а то, что есть это действительно потрясающе, если ты там, откуда видишь это ясно и начинаешь понимать своё отношение к этому. Это не реализация истины или духовное просветление, это просто прямая встреча с фактами твоей жизни, а большинство людей всю жизнь только и занимаются тем, что избегают фактов. Меня смущает не то, что они это куча придурков – мы все куча придурков. Но то, что я знаю нечто, что, я уверен, они были бы рады услышать, и уверен, я мог бы достучаться до них, если бы только мог выразить это ясно.