Я останавливаюсь на «Эстетике»; в ней — узел встреч с представителями купеческой знати; и главное: место свиданий художников слова и кисти друг с другом; я возненавидел салоны; бывал мало в них; но в «Эстетике» был характерно представлен московский салон, процветающий всякими вкусами; это цветенье совпало с началом упадочного настроенья среди символистов; мне мода на нас прозвучала, как звон похоронный, совпав с похоронным периодом жизни моей; никогда не ругали меня с такой силой, как в этот период; взлетал к славе — Блок; я же пал в представленьи вчерашних «друзей», принимавших из моды меня; я страдал от купеческой «тонности»; этот период блистанья «Эстетики» дамами был декадансом ее и отказом моим состоять в комитете; покончивши с ним, я являлся сюда очень редко.

«Эстетика» помещалась в «Кружке»; в раздевальне всегда — суета: палки, лысины, шубы, меха; муший зуд голосов и их матовый рык; тот — в буфет, этот — на заседанье; а эта — в «Эстетику»; всходишь на лестницу, устланную сине-серым ковром, заворачиваешь в три-четыре нам отданных под заседания комнаты; те ж сине-серые стены; ковры под ногами, диванчики, кресла и столики тех же цветов: сине-серых и сине-зеленых; свет — матовый; в матовом фоне пестрь платьев, вуалей, бандо¹⁴³, «сюртуков и визиток…дыхание шарфов…свободные галстуки…» [См. «Москва», том I¹⁴⁴]

Озираешься: Грабарь в визитке каштановой; дама, рисуясь на синем, сидит; ее профиль — китайский фарфор; с ее пальчика ценный алмаз самопросверком блещет; летит к ней навстречу — седой херувим с перехваченной талией, позы планируя, как балерина: богач Поздняков, тот, которого годы художники все рисовали: вид — пакостный: Дориан Грей! [Герой романа Уайльда¹⁴⁵]

Середин из дверей протирает усы; он идет грациозным взмаханьем пенсне на протянутый нос к ручке дамы, в прическе которой — пронизины бусинок; пепелоцветные волосы; платье — «гри-перль»;¹⁴⁶ и она что-то спросит; но он не ответит ей просто, а, точно споткнувшись о камень, наморщится и с величайшим усилием выпотевает изыск, вчера вычитанный, улыбаясь своим моргощурым, дерглявым лицом. И не знаешь, кто этот двубакий старик, — академик иль… салопромышленник.

Старый Рачинский с присосом дымит, деловито и быстро жундя, точно жук под стаканом, схватив меня под руку; бросит на стуло; елозит ногами под стулом; и — лающим голосом, перегоняя слова, свои собственные:

— «Понимаешь!» «Паф» — клубы дыма.

— «Когда, — клубы дыма, — Новалис, — паф, паф!.. — Когда Гете, — паф-паф, — когда Шелли, — паф-паф! — Переплетчиков? Что он? Вот — что», — и ногой сиганет,

точно в чей-то невидимый зад; пухнут губы на дико багровом лице; тянет шею налево; рукою — направо, ногою — себе под пупок.

Трояновский, удаленький, взвивши хохол, пятя грудь, петушком, собирая лоб в складки и их распуская, летит к колокольчику, строго втыкался глазками в стайку девиц голоруких с открытыми шеями; шарфы, цветные дымки с них слетают.

Уже колокольчик колотится: пауза; и — удар в клавиши; видишь взлетевшую лапу с разъятыми пальцами: Мейчик повел уже уши по Скрябину, как по разбитым, дрезжащим и жалящим стеклам.

[ «Руно» — орган художников «Голубой розы»;¹⁴⁷ «Перевал» — литературно-общественный журнал, редактированный Соколовым, существовал недолго; «Весы» мной описаны в «Начале века»]

Я стоял перед выбором: где концентрировать силы? В «Руне», в «Перевале» ли? В первом был Брюсов; и, стало быть, — я; в «Перевале» почти не писал; Соколов, разругавшись с «Руном», достал деньги для «Перевала»;¹⁴⁸ но мы, символисты «Весов», не могли заполнять трех журналов; судьба обрекла «Перевал» на дешевку, когда в нем скопились поэтики, не оцененные Брюсовым; здесь же печатались Зайцев, Муратов, Грифцов, Бунин, братья Койранские, Кречетов, Е. Янтарев, Диесперов, Л. Столица, Мизгирь (Попов), относившиеся враждебно к «Весам»; и казалось: позицию здесь обретут петербуржцы; издательство «Оры» нуждалось в собственном органе.

Вспыхнула ссора меж Брюсовым и Рябушинским, который просунул свой нос в компетенцию Брюсова не без влияния В. Милиоти;¹⁴⁹ решили: мне остаться в «Руне», чтоб туда не внедрились враги; Рябушинский, надеясь на «ссору» меж мною и Брюсовым, звал редактировать литературный отдел; но Брюсов и я порешили, что я предъявлю Рябушинскому требование невмешательства в литературную тактику:

— «Вы понимаете, — Брюсов доказывал, — перед мешком золотым Блок, Иванов, Чулков, вы, Сергей Городецкий, я — дело одно: мы — художники слова; а он — самодур! Одно дело — „Весы“; а другое — „Руно“. Поляков, посмотрите, с каким же он тактом участвует в голосованьях, боясь давленья на нас; а он — право имеет: с студенческих лет пионер символизма! Но этот „мешок“ стал развязничать лишь оттого, что ему нашептал Милио-ти: он „гений“-де. Тут не политика вовсе, а требованье: руки прочь от искусства!»

Решили: коли Рябушинский отвергнет мои ультиматумы, я ухожу из «Руна»; вслед за мною уходит и Брюсов; тогда мне придется писать в «Перевале», чтобы не отдавать петербуржцам журнала.

Шли переговоры; ко мне прилетел Тастевен;¹⁵⁰ я взбесился, узнавши, что глупый кутила на вечере, данном «Руном», сделал выговор одному из сотрудников только за то, что последний явился на вечер без всяких крахмалов;¹⁵¹ тогда, не уведомив Брюсова, я написал Рябушинскому с вызовом: с него достаточно чести журнал субсидировать; он, самодур и бездарность, не должен в журнале участвовать; следствие — выход мой; Брюсов ушел вслед за мною…¹⁵².

«Руно», мстя ему, повернулось к мистическому анархизму; нам в пику «мешок» пригласил редактировать Блока;¹⁵³ и Блок, не учтя, что наш выход есть общее заданье писателей в деле борьбы с обнаглевшим купчиной, идет на условия, мною отвергнутые (я считал их позорными); так петербуржцы ввалились в позиции, нами очищенные; в один день изменилась программа журнала, который теперь стал «народно-соборно-мистическим».

Блок?

С той поры каждый номер «Руна» посвящен его смутным «народно-соборным» статьям, переполненным злостью по нашему адресу и косолапым подшарком по адресу… Чириковых; все — «народушко», мистика, Телешев, Чириков¹⁵⁴, только — не Брюсов, не Белый, — в журнале, убухавшем тысячи; уже поздней Рябушинские, взяв под опеку дурацкого «братца», журнал прекратили, который и их не обслуживал (не говорю о читателе).

Блок оказался штрейкбрехером.

С Брюсовым мы все же тщились отчасти журнал упорядочить путем обуздыванья Рябушинского; Блок же использовал нашу борьбу с Рябушинским, чтоб нам насолить, объясняя аферу «идейными соображеньями», делая вид, что ему неизвестен наш взгляд на конфликт; вспоминались слова В. Я. Брюсова мне:

— «Блок, Иванов, Чулков, вы, Сергей Городецкий — одно: в борьбе с хамом, с мешком золотым…»

Но Иванов и Блок посмотрели на дело иначе: пошли в «услужение» к хаму¹⁵⁵, глядевшему на редактировавших как на «служащих».

Я разразился посланием к Блоку, который ответил мне… вызовом;¹⁵⁶ год же назад он отвергнул мой вызов; теперь вызывал меня — он; стало быть, я попал-таки в цель с обвиненьем в штрейкбрехерстве и с упором на то, что они в социальной борьбе против капиталиста нарушили этику.