Феля, сестра Сашки Веблина, зажгла керосиновую лампу и плотно прикрыла окна шторами. Когда в светле лампы посмотрел на нее, замер как ударенный. Глаз не мог оторвать. Высокая стройная женщина, лет двадцати восьми. Густые черные волосы вьются, рассыпаясь по плечам. Надела только юбку, на ногах тапочки, но меня вовсе не стеснялась. Суетилась по дому, готовила что-то. Лицо удивительное: матово-бледное, с тонкими чертами, очень правильными. А глаза большие, красоты необыкновенной, и губы сочные такие. Я так и ел глазами ее нагие плечи, тонкую шею. В жизни красивей женщины не видел. Так мне показалось, так тогда думал. И на самом деле — Феля Веблинова считалась наикрасивейшей во всем Ракове. Заглядывались на нее все тамошние хлопцы. А она смеялась над ними, глядела холодно змеиными своими глазами. Странная сила крылась в них. Хотелось смотреть в них — и страшно было, и хотелось отшатнуться. Как от пропасти.

Феля помогла мне уложить Сашку на диване, принялась ножницами вспарывать сапог на правой ноге. А я смотрел за движением ее полных, упругих плеч, зачарованный дерзкой наготой. Она, заметив мой жадный взгляд, кинула ножницы и чуть не крикнула:

— Чего выпялился?! Помогай! Вечно проблемы, холера! Приперлись, тоже мне.

— Эй, ты потише! — глянув зло, процедил Сашка. — А то успокою!

Швырнула ножницы на диван и вышла в соседнюю комнату. Вернулась через минуту, застегивая на груди блузку. Лицо ее сделалось будто незнакомое: глаза холоднее ледышек, губы стиснула.

Когда, наконец, содрали сапог с вывихнутой ноги Сашки, он губы себе до крови искусал. Сказал сестре:

— А ну давай к Живице! Чтоб одна нога здесь, другая там! Пусть сюда бежит. Если нет Живицы дома, беги к Мамуту. И живо!.. Пошла!

Феля, бормоча под нос, надела пальто, накинула на голову большой теплый платок. Вышла, лязгнувши дверью.

— Вот змея, пся крев! — буркнул Сашка, осматривая ногу.

Та была вывихнута в суставе и сильно распухла.

Сашка Веблин был лучшим контрабандистом на всем пограничье от Радошкович до Столбцов. Отличный проводник, границу и пограничье с той и с другой стороны знал досконально, но и купцы, и многие хлопцы его сторонились. Побаивались его диковатой, бесшабашной отваги и склонности к странным, зачастую рискованным делам. Врагов и в местечке, и на пограничье у него хватало. Боялись его, завидовали и уважали — как настоящего короля контрабанды. Имел и преданных друзей, любивших его за храбрость, за щедрость, за то, что жил на широкую ногу и ничего не жалел, за предприимчивость и за самую его странность. Ближайшим его другом был Живица, сильнейший человек на пограничье и полная Сашкина противоположность. Я не раз удивлялся: что же объединило таких разных людей?

Было Сашке тридцать пять от роду. Высокий, щуплый. Ходил, чуть наклоняясь вперед. Глаза серые, всегда чуть прищуренные, и взгляд такой странный, что лучше в глаза и не заглядывать. Шутить любил, часто смеялся, но смеялось только лицо. Глаза оставались ледяными. И улыбка казалась гримасой.

Сашка иногда добывал большие деньги. Но проматывал их так умело, что вскоре оставался ни с чем. Никто так не играл в карты, никто не бросал столько денег на женщин. И никто его не перепивал.

Когда я остался один на один с Сашкой, тот, глядя на опухшую ногу, долго молчал, усмехался чему-то, а потом сказал:

— Да, фарт наш то вверх, то вниз, то в глаза плюнет, то под дых даст.

— Так, — согласился я.

— Это ж Юзековым погнали кота в Ольшинке? — спросил через минуту.

— Им самым.

— Сколько вас было? Десять?

— Одиннадцать.

Покачал головой.

— Все ли вернутся… Погранцы часто палили.

— Кто-то по ним тоже палил.

Глянул на меня.

— Говоришь, по ним тоже кто-то пальнул из пушки?

— Так.

— Хорошо. Слишком уж осмелели, гады! Забыли уже, что такое граница и кто на ней фартует. Охотятся, как на зайцев!

Не совсем я его тогда понял.

Вскоре вернулась Феля, а за ней в комнату зашел здоровенный парень лет тридцати. Хоть одет был в просторный черный костюм, под тканью угадывались налитые мышцы.

Был то знаменитый контрабандист Живица, в ходку бравший сразу по три носки. Мамут был почти такой же сильный, но неуклюжий, а Живица, хоть и кряжистый, и тяжелый, был очень ловким. Рассказывали мне: как-то по пьяни поспорил Живица с Юрлиным, богатым машинистом, что пронесет коня от улицы Виленской до дома своей матери на Минской улице. Если пронесет, то коня заберет, если нет — отдаст Юрлину пятьдесят рублей золотом. Коню связали передние и задние ноги, Живица влез под него и легко поднял. И понес. Слегка наклонившись, придерживая веревки, которыми конские ноги были связаны, неторопливо шел по улице. Пронес большую часть пути, но на рынке конь вдруг задрыгался и оба свалились наземь. Живица проиграл, но мог бы и выиграть. Он играючи ломал подковы и гнул серебряные рубли.

Вот такого человека увидел я перед собой. И смотрел на его добродушное лицо, на дружелюбные детские глаза под широкими густыми бровями. Улыбка такая приятная, светлая. Когда улыбался, трудно было не улыбнуться в ответ. Я заметил, что говорить складно он затрудняется, и припомнил Мамута, который и вовсе говорить не любил и объяснялся жестами.

Живица подошел к дивану и, видимо тревожась, спросил басовитым шепотом:

— Ну и что? Что такое, а?

— Ничего особенного. Ногу себе вывихнул. Шухер был… Дали там жару. В Ольшинке погранцы устерегли. Хай подняли до холеры!.. Драпал да через пень полетел. Вот он меня до хаты притащил. Не знаю, сам приполз бы или нет.

Сашка кивнул в мою сторону. Живица глянул весело, стиснул мне руку в локте аж до боли и кивнул.

— Ну, ты жох! Ну, дело!.. Это я понимаю!

Немного позднее Сашка сказал:

— Иди носки забери. Две — мою и его. На Капитанскую могилу иди, там лежат на самом верху. Сюда приволоки.

— Ну, ладно. Сейчас.

Живица вскочил и пошел к дверям.

— Ствол возьми, — посоветовал Сашка. — А ну если кто лапу уже наложил?

Живица задержался на минуту раздумывая, потом махнул рукой, оскалился в усмешке.

— Я ему наложу.

Через час вернулся, принес обе носки. Нес их, вовсе не напрягаясь. Но лицо потное — торопился. Поставил их у порога и присел осторожно на диване рядом с Сашкой.

Фели в комнате не было. Когда пришел Живица, Сашка приказал ей идти спать. Живица смотрел, смотрел мне в глаза, потом выговорил:

— Ты чей?

— Юзефа Трофиды он, со Слободки. Коллега, — ответил за меня Сашка. — Видать, тоже золотой человек.

— Ну и круто, — ответил Живица, шлепая меня ладонью по колену.

— Собери пожевать, — сказал ему Сашка. — Водка, хлеб, колбаса в шкафу, огурцы в миске на полке. С ногой поутру разберемся. Фелька фельдшера позовет. Дотерплю. Уже не болит так сильно.

Живица выставил на стол стаканы и тарелки, потом мы пододвинули стол к дивану. Выпили на троих четыре фляжки водки. Потом Сашка меня спрашивает:

— Что с ноской делать собрался?

— Юзефу отдам. Чужой же товар.

— Товар теперь — твой, понял? Шухер настоящий был. С настоящего никто не отдает… разве дураки только. Пофартило тебе, понял? А жид с того не сдохнет. На раз-два снова поднимется. Зато тебе троху на курево подвалило, сечешь?

— Я Юзефа спрошу.

— Спроси. А носку можешь у меня оставить. Я за границу ее снесу — еще и на том заработаешь. Завтра мне скажешь. Я купца вашего знаю — тот еще жлоб. Счастье его, что с Трофидой работает. Шаленые тысячи сшибает. Когда-то — да два года тому всего — Шломо Бергер лохмотьями да бутылками торговал. А теперь Шломо Бергер гроссе гешефтер — в Вильне лавки открывает, дома покупает!

Смолк. Долго смотрел, задумавшись, в угол комнаты. Наконец сказал:

— Ты иди. А завтра скажешь. Я ж хочу, чтоб ты заработал больше.

Я распрощался с Сашкой и Живицей и пошел к себе.

Юзек еще не спал — окна еще светились. Когда я постучал в двери, сам открыл мне и с радости чуть не задушил обнимаючи.