С философической небрежностью, как бы вскользь, он коснулся и собственной смерти.

— Общий удел, — сказал он. — Жизнь коротка!

— Это верно, — согласилась Клара.

В ее ответе ему почудился холодок.

— А вдруг вам придется потерять меня, Клара?

— Ах, Уилоби, но ведь вы в расцвете сил!

— Как знать? Быть может, мне суждено погибнуть завтра!

— Зачем вы так говорите?

— Затем, что надо быть готовым ко всему.

— Но для чего это нужно?

— А вдруг, мой ангел, вы меня потеряете?

— Уилоби!

— О, как горько будет мне вас покинуть!

— Милый Уилоби! Вы расстроены, но ваша матушка, может, еще и поправится, давайте надеяться на лучшее. Я помогу за нею ухаживать, я ведь и прежде предлагала, помните? Мне бы очень хотелось — я умею ходить за больными, правда!

— А главное — мысль, что, и умирая, не умираешь весь!

— Разве она не утешительна?

— Не для того, кто любит.

— Но ведь в ней залог встречи с любимыми!

— Ах! Но взирать оттуда и — как знать? — увидеть вас… с другим!

— Как? Меня? Здесь?

— Ну да, женой другого. Вас, мою невесту! Ту, что я зову своею. Ведь так оно и есть — вы принадлежите мне! И вы все равно остались бы моею… даже если бы… — о, ужас! Впрочем, все возможно. Женщины верны себе: их стихия — измена. Я их знаю.

— Перестаньте, Уилоби, терзать и себя и меня! Пожалуйста!

Он погрузился в глубокую задумчивость.

— А может быть, вы все же исключение? Может, вы святая? — спросил он вдруг.

— Боюсь, что если я чем и отличаюсь от своих сверстниц, Уилоби, так это большей ребячливостью.

— Но вы меня не забудете?

— Никогда.

— И будете моей?

— Я и так — ваша.

— Вы клянетесь?

— Клятва уже дана.

— И вы будете моею даже после моей смерти?

— Брак есть брак, чего же больше?

— Клара! Клянитесь, что вы посвятите нашей любви всю свою жизнь! Ни взгляда — другому! Ни слова, ни вздоха, ни помысла! Вы могли бы?.. ах, мне даже страшно подумать!.. Могли бы вы… себя сохранить? Быть моею и там, наверху… оставаться моею в глазах света, даже если меня самого уже не будет… быть верной моему праху? Скажите! Обещайте! Быть верной моему имени! Ах, я словно слышу их всех! «Вон идет его вдовушка!», «Леди Паттерн — то, леди Паттерн — се», и так на все лады. Вдова! Вы себе не представляете, как отзываются о вдовах! Но нет, закройте ваши ушки, мой ангел! Впрочем, если овдовевшая женщина следует своим путем и никого к себе не подпускает, ее невольно начинают уважать, и тогда ее покойный супруг не становится жалким посмешищем в глазах света, услужливым глупцом, который уступает дорогу другому. Нет, он продолжает жить в сердце своей супруги! Так же как — о моя Клара! — я живу в вашем сердце, независимо от того, где я — здесь или там! Жена или вдова — для любви нет такого различия! Я ваш супруг — навеки! О, скажите это слово! Успокойте меня, я больше не в силах переносить такую муку! Да, я сейчас удручен, вы правы, и у меня есть на то причина. Но мысль эта преследует меня с той самой минуты, как мы соединили наши руки: добиться вас — лишь затем, чтобы потерять!..

— А разве не может случиться, что первой умру я? — сказала мисс Мидлтон.

— Знать, что я оставляю вас, такую прекрасную, на этих светских шавок, которые поднимут вокруг вас лай! Как же вы можете после этого удивляться моему отношению к свету? Эта рука… о, нестерпимая мысль! Вас обступят со всех сторон. Мужчины — животные. Они издалека чуют запах измены, он их волнует, приводит в восторг, в неистовство. А я — беспомощен! Эта мысль меня бесит. Я вижу, как вокруг вас сжимается кольцо осклабившихся обезьян. С одной стороны — ваша красота, с другой — присущее мужчине стремление осквернить, опоганить прекрасное. Вас не оставят в покое — ни днем, ни ночью, — пока вы не согласитесь переменить — мое имя, и… Мне так больно, точно это уже свершилось! Вам не удастся от них избавиться, вам будет не на что опереться, если вы не скрепите свое слово клятвой.

— Клятвой? — повторила мисс Мидлтон.

— Милая моя, это ведь не галлюцинация, не бред: всякий раз, как я подумаю о смерти, мне представляется кольцо ухмыляющихся обезьян, они меня преследуют! Произнесите одно только слово, и я перестану вам докучать! Назовите это слабостью, если угодно. Со временем вы поймете, что это и есть любовь, настоящая мужская любовь, которая сильнее смерти.

— Дать клятву? — повторила мисс Мидлтон, недоумевая и силясь припомнить, не было ли с ее стороны какого-нибудь неосторожного, случайно оброненного слова. Губы ее беззвучно шевелились в такт мыслям. — Но какую клятву? В чем?

— В том, что вы будете хранить мне верность, даже если я умру. Ну, пожалуйста, хотя бы шепотом, на ушко!

— Уилоби, я не изменю слову, которое произнесу у алтаря.

— Нет, вы мне поклянитесь, мне!

— Но это и будет моя клятва вам.

— Нет, поклянитесь моей душе. Для меня нет блаженства рая, Клара, нет ничего, кроме мук, если вы не дадите мне слова. Ему я поверю. Я поверю вашему слову. Мое доверие к вам безгранично.

— Если так, вам не о чем беспокоиться.

— Любовь моя, я беспокоюсь о вас! Я хочу, чтобы вы были сильны, во всеоружии, даже тогда, когда меня не будет рядом и я не смогу вас защитить.

— Мы по-разному смотрим на вещи, Уилоби.

— Исполните мою просьбу! Ради меня! Дайте клятву. Скажите: «И за гробовой доской». Шепотом! Я больше ии о чем не прошу. В представлении большинства женщин могила порывает узы, освобождает от слова. Для них брак — всего лишь чувственный союз. Но от вас я жду благородства неслыханного, безграничного — верности за гробом. Пусть о вас говорят: «Вот идет его вдова», и называют вас святой.

— Вам должно быть довольно клятвы, что я произведу у алтаря.

— Вы отказываетесь? Ах, Клара!

— Я обручена с вами.

— И вы не хотите поклясться? Одно слово! Но вы ведь любите меня?

— Я это доказала, как могла.

— Подумайте, как безгранично мое доверие к вам!

— Я надеюсь не обмануть его.

— Я готов стать перед вами на колени! Молиться вам!

— Нет, Уилоби, молитесь богу, а не мне. А я… ах, если бы я могла вам объяснить, что я такое! Ведь я даже не знаю, способна ли я к постоянству! Подумайте хорошенько, спросите себя — та ли я женщина, на которой вам следует жениться? Ваша жена должна обладать высочайшими достоинствами души и сердца. И если вы убедитесь, что у меня их нет, я не стану оспаривать ваш приговор.

— Но они есть у вас, есть! — воскликнул Уилоби. — Когда вы сами получше узнаете свет, вы поймете мою тревогу. Живой — я чувствую себя в силах оградить вас, мертвый — я беспомощен. Вот и все. Исполните мою просьбу, и у вас будет надежная, неуязвимая броня… Попробуйте понять мое душевное состояние, думать моими мыслями, чувствовать моими чувствами. Тогда вы поймете, какой силы достигает любовь в человеке моего склада, и сами, без уговоров, захотите мне помочь. В этом вся разница между избранными и толпою, между любовью идеальной и грубой животной любовью. Но оставим это. Во всяком случае, рука ваша принадлежит мне. Покуда я жив, она моя. Казалось бы, я должен быть доволен. Да я и доволен, разумеется; просто я дальновиднее других и чувствую глубже, чем они. Однако мне пора вернуться к матушке. Леди Паттерн умирает, не изменив своему имени! А ведь могло бы статься… Но нет, это исключительная женщина! У меня, и вдруг — отчим! Небо праведное! Неужто я испытывал бы к ней то же чувство глубокого уважения, что она внушала мне всю жизнь! Да, моя дорогая, достаточно небольшого толчка, и рушится все, что добыла для нас цивилизация; мы вновь оказываемся в первозданной ступе, в которой нас толкли и размешивали. Когда я сижу у постели матушки, я невольно убеждаюсь в том, что главное, к чему должен стремиться человек — и в первую очередь женщина, — это к сознанию своего превосходства. Иначе мы неминуемо смешаемся с толпой. Женщины должны научить нас уважать их, иначе мы так и останемся животными — мычащим, блеющим стадом. Но довольно об этом. Вы и сами поймете, стоит лишь вам подумать. Быть может, в мое отсутствие все уже свершилось. Я напишу вам. Вы пришлете мне весточку о себе, правда? Проводите меня и постойте, покуда я сяду на Нормана. Передайте мой поклон доктору Мидлтону. Я бы сам засвидетельствовал ему свое почтение, если бы позволяло время… Один-единственный!