И еще долгое время после того памятного дня, когда Уилоби праздновал свое совершеннолетие, этот вопрос, столь животрепещущий для всего графства, обсуждался повсюду — и в домах, обильных дочерьми, и там, где их не было вовсе. Леди Буш делала ставку на Констанцию Дарэм. Она смеялась над миссис Маунтстюарт-Дженкинсон, поддерживавшей кандидатуру Летиции Дейл. Леди Буш была постарше миссис Маунтстюарт, она еще застала отца сэра Уилоби, чей союз с представительницей богатейшей ветви рода Уитфордов отвечал самым строгим требованиям рассудка. «Паттерны всегда женятся на деньгах, они отнюдь не романтики», — говорила леди Буш. На стороне мисс Дарэм была могучая триада, без которой немыслимо было представить себе невесту для отпрыска дома Паттернов: деньги, красота, здоровье. Обладатель обширных поместий в западной части графства, солидный и важный сэр Дарэм, казалось, был самой судьбой предназначен сделаться тестем сэра Уилоби. Отец мисс Дейл, потрепанный жизнью и многолетней службой в Индии армейский лекарь, арендовал один из коттеджей сэра Уилоби, расположенных позади паттерновского парка. Его дочь была бесприданница и поэтесса. Она даже сочинила гимн в честь совершеннолетия баронета, и все оценили тонкость этого хода: какая, однако, смелость — вот тебе и робкая душа! Мисс Дейл явила миру тайну, которая покоилась на дне ее поэтической шкатулки, — ведь в этих стихах она чуть ли не предлагала руку и сердце своему герою! Она была очень недурна: длинные темные ресницы и синие глаза, из которых всякий раз, что Уилоби взглядывал в ее сторону, душа так и рвалась наружу. А он в ее сторону поглядывал, — да еще как поглядывал! — хоть и танцевал в тот вечер все больше с мисс Дарэм, а Летицию ни разу не пригласил. Заключительную кадриль она танцевала с Верноном, которого к ней подвел сам сэр Уилоби, и его частые взгляды, должно быть, означали всего лишь сочувствие изящной девушке, обреченной танцевать с таким неуклюжим партнером. Вернон беспрестанно путал фигуры, сбивая с толку свою даму и других танцоров и вызывая добродушный смех у кузена Уилоби. Не надо забывать, что был уже пятый час утра — час, когда танцующие испытывают настоятельную необходимость над кем-нибудь посмеяться, хотя бы для того, чтобы дать роздых ногам; час, когда любому остряку, вызвавшемуся рассмешить общество, обеспечен бурный успех. Сэр Уилоби сравнивал Вернона то с заблудившимся в лабиринте Тезеем, который не может и шагу ступить без своей Ариадны, то с мухой, которую только что вызволили из банки с вареньем, то с пловцом, которого русалки увлекли в свой хоровод. Неистощимый в сравнениях — одно удачнее другого, — Уилоби засыпал ими мисс Дарэм во время кадрили, чем окончательно упрочил в ее глазах свою репутацию остроумного собеседника. Говорили, будто он намерен уступить Летицию Дейл кузену Вернону, и не только на время кадрили — не прежде, однако, чем окончательно свяжет свою собственную судьбу с мисс Дарэм. В великодушии Уилоби никто не сомневался, и, однако, это его намерение так и оставалось намерением; петля была накинута, но медлила затянуться. А покуда он продолжал ухаживать за Летицией, разумеется, в интересах своего кузена, доказывая этим лишь то, что голос братской привязанности заглушал в нем голос любви. Зная о его благородстве, никто этому не удивлялся; впрочем, никого бы не удивило, если б в конце концов он взял да и женился на бесприданнице сам.

Одно время поговаривали о некоей интересной молодой вдове из высших кругов общества, которая якобы чуть не уловила его в свои сети. А почему бы, собственно, ему и не породниться с нашей аристократией, спросила его миссис Маунтстюарт, на что он ответил, что аристократические невесты обычно бесприданницы, да и происхождение их подчас довольно сомнительно. Нет, нет, у него еще, слава богу, есть голова на плечах! Долг по отношению к роду стоял у него на первом месте; как знать, быть может, именно этот долг и побуждал его, подавив собственную сердечную склонность, уступить Вернону худенькую хрупкую Летицию? Мысль о вдове, несмотря на ее высокое положение в обществе, казалась ему почему-то даже оскорбительной.

— Я — жениться на вдове? Я? — воскликнул он, не подумав, что беседует со вдовою. Правда, миссис Маунтстюарт была уже не молода, а мысль, что он, сэр Уилоби Паттерн, способен жениться на вдове, привела его в такую ярость, что на какое-то мгновение он даже позабыл о требованиях хорошего тона. Он просил миссис Маунтстюарт всегда и везде самым решительным образом опровергать этот слух, повторил это желание дважды и, воскликнув в заключение еще раз: «На вдове? Я?!» — всей своей фигурой изобразил это негодующее местоимение. Миссис Маунтстюарт, овдовев, не пожелала вступить еще раз в брак, а такие неприступные дамы, как известно, способны хотя бы отчасти оценить щепетильность, которая руководила сэром Уилоби. Редкая из них признается, — даже наедине с собою! — что чуть было не вышла замуж вторично. Поэтому они до некоторой степени могут представить себе отношение джентльмена к вдовьему чепцу. Но такая чрезмерная деликатность чувств, когда одно упоминание пустого слуха о возможном союзе с юной вдовой некоего графа воспринимается, как оскорбление… Непостижимо! Впрочем, сэр Уилоби сменил гнев на милость. С вершины своего молодцеватого, по-военному подтянутого «я» он увидел в зеркале своего воображения сэра Уилоби Паттерна, исполненного горделивой неги и с челом, увенчанным наслаждением. Подпустив великодушного тумана, он намекнул на кое-какие обстоятельства, быть может давшие повод для возникновения странного слуха, и тут же привел веские доказательства полной несостоятельности этого слуха. Миссис Маунтстюарт пожурила его за ветреность и прочла соответствующее нравоучение. Впрочем, после этого разговора она принялась повсюду с жаром опровергать слух о молодой графине: «Не беспокойтесь, мои дорогие, он на ней не женится».

Между тем начали опасаться, как бы сэр Уилоби не упустил возможности жениться на прекрасной мисс Дарэм.

Перед маленькими князьками иной раз возникают довольно серьезные дилеммы. На них следовало бы останавливаться почаще, в назидание простым смертным, дабы те имели представление о громах и стрелах, что угрожают баловням судьбы^{8}. Насколько успешнее можно было бы тогда проповедовать смирение и покорность судьбе тем беднягам, которые либо вынуждены отказаться от брака по причине недостатка средств, либо женятся без оных и кряхтя несут свою ношу, пытаясь прокормить супругу и армию ребятишек, старательно взращиваемых для того, чтобы и они, в свою очередь, могли занять место где-нибудь на задворках общества! В стране с высокими моральными устоями мораль никогда не бывает излишней — особенно когда она призвана укрощать неразумную зависть и сдерживать беспокойную жажду перемен. Итак, перед сэром Уилоби возникла дилемма: по обе его руки стояли две особы, единственные (если не считать его столичных завоеваний, коих, впрочем, и поминать бы не следовало), которым довелось затронуть его сердце. Поклонник женской красоты, он был очарован прекрасной Констанцией Дарэм. Не менее восприимчивый к поклонению собственной персоне, в Летиции Дейл он видел чудо ума. Предстояло сделать выбор между царственной розой и скромной фиалкой. Перед первой он преклонился, вторая преклонялась перед ним. Двумя владеть нельзя — таков закон, одинаковый для всех, для простых смертных и для князей. От которой же из них отказаться? По мере того как Уилоби узнавал свет, он все больше начинал ценить такое сердце, как сердце мисс Дейл. Вместе с тем, у всякого, кто заглядывался на Констанцию Дарэм, невольно дух захватывало. Это была красота быстроходной яхты, несущейся с попутным ветром на всех парусах. И к тому же эта яхта нисколько не стремилась его завоевать, а, напротив, спасалась от него, как от преследователя. В часы задумчивости сэр Уилоби склонялся к той, что в магическом зеркале показывала ему его собственный образ; когда же в нем просыпалась страсть, верх брал магнетизм, исходящий от той, что его бежала. И наконец, было еще обстоятельство, мешавшее ему сделать окончательный выбор — его любовь к личной свободе. Ничем не связанный, свободный, он был как-то царственнее; он мог удержать под своим скипетром больше покорных рабынь, быть полновластным повелителем в королевстве женщин — словом, мог оставаться самим собою. Печальный опыт столичной жизни кое-чему его научил, он уже понимал, что, связывая женщину брачными узами, мы отнюдь не обеспечиваем себе ее пожизненного слепого поклонения.