— Бог его знает, где он живет. У нас только его служебный адрес: «Литографское дело Хатч и Ко», это будет на Везей-стрит, в деловой части Нью-Йорка. Там много всяких предприятий. Спросите у кого-нибудь, найдете.

Мне положительно не везло. Нужно было выждать целых два дня, прежде чем идти к товарищу, — впереди было два праздника. Если бы у меня был его домашний адрес, все было бы хорошо и просто. Но что тут было делать? Я поблагодарил швейцара и пошел домой.

На обратном пути на последние тринадцать центов я купил две булки. Вернувшись в свою маленькую комнатку, я отложил одну булку на воскресенье, а другую, которую должен был съесть в понедельник, спрятал в сундук, чтобы не соблазниться и не съесть ее раньше времени.

В воскресенье я встал рано, съел половину булки на завтрак и запил ее сырой водой из фонтана на Медисон-сквер — единственного места, где можно было бесплатно напиться.

Потом, несмотря на то, что было воскресенье, я отправился на Везей-стрит, как всегда пешком.

Пройдя больше мили, я, наконец, нашел это предприятие. Но все было крепко-накрепко закрыто. Наконец, мне удалось разыскать швейцара. Он сказал мне:

— Да, я знаю Броутона, это один из наших молодых художников.

— Могу ли я его видеть?

— Сегодня его здесь нет. А живет он где-то в Джердзее, но адреса у нас нет.

— А когда его можно будет застать?

— Не раньше понедельника. Нет, что я, ведь в понедельник у нас праздник! Он будет здесь во вторник, точно.

Ничего не оставалось делать, как ждать.

В кармане у меня была половина булки, оставшаяся после завтрака, и я решил отправиться в Центральный парк, чтобы там закусить.

Я спросил полисмена, как мне туда дойти.

— Идите по Третьей авеню, а там сядете на трамвай.

Не имея ни одного цента в кармане, я не мог себе позволить такую роскошь.

— Мне хотелось бы прогуляться туда, — сказал я со смущением.

— Хорошая прогулка! — засмеялся полисмен. — Ведь это несколько миль отсюда.

— Это не беда, я люблю ходить. Дойду.

— Дело ваше. Идите во всяком случае все время на север.

Не прошло и часа, как я уже бродил по парку и ждал, когда же наступит полдень и мне можно будет съесть половину булки.

В одном месте я увидел, как дети кормили белок печеньем и орехами. Как я завидовал тогда этим зверькам!

Я заметил, как белочка забралась на колючее дерево, сорвала шишку и стала выбирать зерна.

«Дай-ка и я попробую этим полакомиться», — подумал я про себя и сорвал шишку. Это, по-видимому, было какое-то из локустовых деревьев или, быть может, кентуккское кофейное дерево. Зерна в шишках были твердые и совершенно безвкусные, есть их было невозможно.

Во вторник рано утром я снова отправился на место работы товарища. Мне сказали, что Броутон будет на раньше двенадцати часов.

Не зная, как убить время, я вышел и бродил по соседним улицам, пока не наступил полдень.

Наконец мы встретились. Я увидел перед собой высокого стройного юношу, так не похожего на нескладного подростка, которого я знал четыре года назад.

Чарлз сразу понял трудное положение, в котором я находился, и как будто невзначай сказал:

— А я как раз собирался идти позавтракать. Не пойдешь ли ты со мной?

Пойду ли я! Никогда еще в жизни еда не казалась мне такой вкусной, как тогда.

Чарлз не много говорил о себе. Он все расспрашивал меня о моих планах и намерениях. Я откровенно признался, что остался без единого цента в кармане, но что надеюсь, показав свои рисунки, убедить кого-нибудь из издателей пригласить меня на должность художника-иллюстратора.

Мы с Броутоном решили жить вместе. Сняли две соседние комнаты, приобрели кое-какое кухонное оборудование и начали вести свое незатейливое хозяйство.

К счастью, я получил в первые же дни денежный перевод от брата из Торонто.

Не теряя времени, я стал подыскивать себе работу. На одном из моих рисунков был изображен разбойник, врывающийся в подземелье. Он не обращает внимания на груды золота и серебра, а с жадностью набрасывается на коробку с сигарами. Этот рисунок произвел очень сильное впечатление на заведующего художественным отделом литографского издательства «Сакет, Вильгельм и Бециг». Мне заплатили пять долларов и просили принести еще.

Скоро Сакет, Вильгельм и Бециг спросили меня, какой оклад я хотел бы получить в должности художника-иллюстратора. Я сказал: «Сорок долларов в неделю». Они мне предложили пятнадцать. Пришлось принять эти условия.

Каждое утро в восемь часов я садился за письменный стол и рисовал, придумывая все новые и новые темы.

Как-то случайно я услышал разговор между Бецигом, заведующим художественным отделом, и коммерческим агентом фирмы.

— Если бы нам удалось раздобыть, — услышал я голос коммерческого агента, — рисунок этакого боевого ворона, приземлившегося на коробке сигар, мы заработали бы на этом деле верную тысячу, а то и больше.

Я подумал про себя:

«Лови момент, нельзя упускать такую прекрасную возможность, сама судьба дарит ее тебе».

Недолго думая, я вошел в кабинет начальника и сказал:

— Мистер Бециг, если вы разрешите мне пойти в зоологический парк и зарисовать с натуры ворона, я гарантирую вам этот заказ.

Начальник посмотрел на меня и снисходительно улыбнулся.

— Хорошо, я отпущу вас завтра утром. Когда рисунок будет готов, дайте мне знать.

В зоологическом саду я нашел красивого ворона, зарисовал его для рекламы, и скоро мы получили большой заказ.

Воспользовавшись удобным моментом, я сказал Бецигу:

— Когда мы договаривались с вами, я просил платить мне сорок долларов в неделю, вы дали мне пятнадцать, плату ученика. Не время ли теперь поговорить о повышении моей заработной платы?

— Хорошо, — ответил Бециг, — я буду платить вам двадцать долларов, пока вы не придумаете нам еще что-нибудь интересное.

Вот так и протекала моя новая жизнь — за столом в конторе весь день. А дома? С утра мы с Броутоном стряпали себе завтрак, вечером ужин. Общая сумма моих расходов не превышала пяти долларов. Я расплатился со своими долгами и начал откладывать деньги.

Вечерами я писал рассказы о животных и мечтал увидеть их напечатанными. Но писать, когда рядом с тобой живет разговорчивый товарищ, трудно.

Однажды, когда Броутон вернулся домой, после того как неделю отсутствовал, я сказал ему очень осторожно, боясь обидеть его, что мне нужно жить одному, чтобы иметь возможность писать. Хотя товарищу это и не понравилось, все же мы расстались друзьями.

В тиши вечеров я написал несколько рассказов: «Бенни и лисица», «Кролик на лыжах» и другие. Один за другим они стали появляться в разных журналах.

Наступила весна. Меня снова потянуло в прерию.

Я пошел к своему шефу и сказал, что собираюсь уехать из Нью-Йорка. Бециг был очень озадачен и спросил меня, не останусь ли я, если он будет платить мне двадцать пять долларов в неделю.

Дело было не в деньгах — прерия звала к себе, и никакие силы не могли остановить меня.

Я покинул Нью-Йорк с легким сердцем — теперь я знал, что в любое время могу заработать себе на кусок хлеба кистью и пером.

Как бодряще, как радостно это чувство, может понять лишь тот, кому недавно исполнилось двадцать три года и кто считал себя полным неудачником в жизни.

1884 год навсегда останется в моей памяти как лучшее время моей молодости. Здоровье мое было в цветущем состоянии, я чувствовал избыток духовных и физических сил. Со мной были мои книги, мои птицы — все, о чем я мечтал.

Итак, я снова в Кербери. Мой старый, потрепанный дневник опять лежит передо мной. В нем наспех занесенные заметки, грубые, но выразительные зарисовки новых видов зверей и птиц.

Я остановлюсь здесь только на одной записи, которая будит во мне особенно дорогие воспоминания:

«Два года волновала и мучила меня одна маленькая птичка, которая пела где-то высоко в поднебесье. С коротеньким звучным напевом, напоминавшим песенку берегового жаворонка, певунья спускалась вниз на распростертых трепещущих крыльях. Потом, закончив свою песнь, она снова поднималась высоко в небеса и опять начинала петь. Мне еще ни разу не удалось зарисовать эту птичку, я даже не мог рассмотреть ее в полете. И она продолжала быть для меня манящей, чудесной тайной.