Мы приблизились к станции метро, неосвещенной и недостроенной: война застала ее в самом разгаре работ. Прошли в полутемный вестибюль, где толпились люди, теснясь к спуску в шахту. Пахло мокрой известью, стоялой водой. Я взглянул в наклонный ствол шахты и ахнул — взгляд упал в бездонную глубину, в кромешную темень. Несколько лампочек не могли пробить мрака. На месте будущих эскалаторов были наскоро сколочены деревянные лестницы с шаткими перилами. Лестницы как бы засасывали вниз, и люди, спускаясь, со страхом ступали со ступеньки на ступеньку, словно боялись, что оттуда, из подземелья, не будет возврата.

— Здесь ее нет, — сказал Браслетов, проталкиваясь к нам. — Внизу, наверно.

— Сойдем вниз, — сказал я.

Лестница с зыбкими ступенями казалась бесконечной. Чем ниже мы спускались, тем становилось глуше и теснее сердцу, — жизнь оставалась где-то далеко, наверху.

Чертыханов, идущий впереди меня, поддерживал какую-то старушку, которая вцепилась в рукав его шинели; к груди она туго прижимала маленький узелок.

— Не притомились, товарищ капитан? — заботливо справился Чертыханов, обернувшись ко мне. — Наверно, таким путем вводили грешников в ад…

— Шагай, шагай, — сказал я. — После поговоришь…

Наконец лестница кончилась, и мы очутились на площадке будущей подземной станции. Лампочки освещали длинные ряды деревянных топчанов и скамеек, а на топчанах — людей. Люди лежали по одному и по двое, спали, читали книги, размышляли над шахматными комбинациями или просто сидели, оцепенело уставившись в одну точку. Старики, женщины, мужчины; в узеньких проходах ребятишки ухитрялись играть в «скакалки». Под топчанами — узлы, обувь, кошелки с едой… Разговаривали вполголоса, пугливо прислушивались к чему-то, хотя ни один звук жизни не мог пробиться сюда сверху.

Надо всем этим тяжело и угрюмо нависали своды — десятки метров земляного пласта…

Браслетов растерянно и с тоскливой надеждой оглядывал до отказа забитое людьми помещение — пройти сквозь эту тесноту было невозможно. Чертыханов попросил:

— Нарисуйте портрет вашей супруги, товарищ комиссар.

— Вы ее сразу узнаете, — быстро отозвался Браслетов. — Она черненькая такая, привлекательная, с ребеночком…

— Найдем, раз привлекательная, — заверил Прокофий. — Следуйте за мной. — Он прокладывал нам путь. Его огромные сапожищи ступали между узлов, между колен спящих с предельной осторожностью. Только слышалось изысканно вежливое, почти заискивающее: «Извиняюсь, мамаша, чуть-чуть вас потревожу…», «Простите, товарищ, возьмите чемоданчик на руки на секунду…», «Уберите, бабуся, драгоценности, не раздавить бы…», «Посторонись, детка, вот сюда, к стенке…», «Ах, какие глазки! С такими глазками, да в такую глубину! Поэтому так темно наверху стало…»

— Стойте, ефрейтор! — крикнул Браслетов. — Вот она.

На топчане под клетчатым байковым одеялом плоско, бестелесно лежала женщина; голова запрокинута, виднелся лишь остренький подбородок и черные волосы, рассыпанные по маленькой подушке. Она, видимо, спала, на руке у нее покоилась головка ребенка в белой шапочке.

— Соня, — тихо позвал Браслетов.

Он пробрался к ней и сел на краешек топчана. Затем легонько притронулся к ее колену и опять позвал. Она, вздрогнув, повернула голову. Усталые веки приоткрыли нижнюю часть глаз, отчего они приобрели странное выражение и странную форму — два темных полумесяца.

— Коля, — произнесла она слабым голосом и без особой радости. — Как ты меня нашел? Тетя Клава сказала? — Он молча кивнул. — Здесь спокойнее. Только тесно. И — точно в склепе… Я все время сплю.

— А Машенька, как она?

— Тоже спит.

— Грудь болит?

— Уже легче…

Он погладил ее колено поверх одеяла и жалостливо прошептал:

— Бедненькая моя, заброшенная, несчастная… Одна ты теперь останешься…

— Почему одна? Вон сколько людей… Не стони, — попросила она мягко.

Браслетов, вспомнив о нас, оглянулся и развел руками, как бы извиняясь за то, что не может принять своих друзей как следует и знакомство с женой происходит в неподходящей обстановке.

— Соня, я не один. Тебя пришли навестить капитан Ракитин, командир нашего батальона, и ефрейтор Чертыханов. Очень хорошие люди. Вот они…

Женщина приподнялась на локте, бескровные губы раздвинулись в улыбке, она кивнула. Чертыханов размашисто кинул руку за ухо, крикнул так, что все находящиеся рядом с испугом оглянулись:

— Здравия желаю! — И, не зная, что еще сказать, прибавил наугад: — Если в чем нуждаетесь, скажите — мигом все доставим.

Усталые веки ее приподнялись, распахнув глаза, излишне большие на этом юном и тонком лице.

— Спасибо, — прошептала она, смущенная тем, что обращает на себя внимание. — Мне ничего не нужно…

— Она у меня скромница, — добавил Браслетов польщенно и тут же прошептал жене: — Может быть, и в самом деле тебе принести что-нибудь?

— Я же сказала, что у меня все есть.

— Да, да, — поспешно согласился он. — Это я так, на всякий случай…

В это время по всему подземелью внезапным порывом вихря пронесся ропот, глухой стук. Люди начали вскакивать со своих мест. Они, замерев, заколдованно смотрели себе под ноги. По цементному полу, омывая ножки топчанов, текла вода. Я заметил, как глаза людей наливались темной жутью, лица дичали, все более теряя осмысленное выражение. Женский сверлящий душу крик раздробил спрессованную томительную тишину, ударил по натянутым нервам.

— Вода! Спасайтесь! Люди добрые!

В другом конце помещения мужской голос надсадно рявкнул:

— Метро взорвали! Реку прорвало!

И уже несколько голосов сумасшедше, щемяще завопило:

— Спасайтесь!

Тоскливо, умоляюще и внятно попросил кто-то:

— Помогите!..

Точно всесильная волна смыла людей с топчанов, со скамеек, с чемоданов и потащила к выходу. Слышались редкие вскрики, старушечьи стоны, робкие призывы о помощи и детский плач. Люди вскакивали на топчаны, срывались и падали, опрокидывая их…

Браслетов метался, не зная, что предпринять, как уберечь жену и дочку от опасности.

— Вставай, Сонечка, спасаться надо! — тормошил он жену, руки и губы его дрожали. — Вставай, говорю!

Она встала, тоненькая, испуганная и беспомощная, прижимая к груди ребенка, растерянно смотрела на происходящее; ребенок плакал, но голос его тонул в общем гуле.

Я знаю, что может наделать паника, если ее впустить в свое сердце; она в одно мгновение может превратить человека в животное, она может раздавить, искалечить. Я рванул Браслетова за плечо.

— Оставь ее, отойди! — крикнул я и оттеснил женщину к стене, заслонил спиной. Чертыханов тотчас встал слева от меня. Браслетова я держал за рукав справа. К нам подползла какая-то старушка и вцепилась обеими руками в сапог Чертыханова.

— Милый сыночек, заслони… — Он отодвинул ее к стене.

А люди все напирали, лезли, падали; кто был помоложе и посильнее, вставал, кто послабее, — оставался лежать, согнувшись, прикрыв голову руками.

Вход был наглухо закупорен образовавшейся пробкой, отчаянной, непробивной.

Мимо нас, прорубая себе дорогу локтями, кулаками, коленями, пер здоровенный детина в расстегнутом драповом пальто, мордастый, с железным, навечно спрессованным ежиком волос, с черными дырами вместо глаз — шагал через топчаны, по ногам, по чемоданам, по спинам.

— Немцы тоннель взорвали! — дико орал он, ничего не видя перед собой. Зальет все! Ловушку устроили!

Я узнал этого человека — это он пытался зарезать овцу.

— Прокофий, дай ему в морду! — крикнул я, указывая на орущего мужчину. — Скорей!

Чертыханов отделился от стены — рука его будто вдвое удлинилась, схватил мужчину за отворот пальто и ударил кулаком в лицо. Мужчина захлебнулся, непонимающе уставился на Прокофия.

— Заткни глотку, зверь, — сказал Чертыханов и ударил его еще раз. Тот сел и — от внезапности, от растерянности, от удара — очумело замигал.

Красноармеец с подвязанной рукой — видимо, раненный — размахивал костылем и кричал: