— Тогда, господин Бомель, если вы располагаете временем…

— Я, граф, свободен всегда: это моя профессия.

Они отправились на аукцион. Безбородко повезло: купил прекрасную коллекцию бисерных вышивок. На радостях он пригласил Бомеля к себе домой. Анмари пришла от него в восторг: Бомель говорил без умолку, с увлечением и не рассказывал, а, скорее, играл, все представляя в лицах.

С того раза повелось так, что Бомель заезжал за Безбородко почти ежедневно, и они отправлялись на розыски. Безбородко накупил массу ненужных вещей и, хотя знал, что ловкий Бомель получает у антикваров двадцать процентов с каждой покупки, все же покупок не прекращал: ему казалось, что, прекрати он связь с Бомелем, порвется и связь с префектом.

Прошло недели две, и однажды утром вместо Бомеля явился посыльный с письмом:

Анмари отказалась от визита «к какому-то Пиетри!» Безбородко не настаивал — он отправился один.

Жил Пиетри на казенной квартире, обставленной казенной мебелью, добротной и неуютной. В столовой был сервирован чай по-русски — с водкой, вином и закусками. Даже серебряный самовар оказался на столе. За самоваром сидела красивая, хотя и немолодая жена Пиетри. Была ли она близорукой или такая манера казалась ей более аристократической, но она все время щурила глаза и притом говорила протяжно и певуче, с остановками, что уж вовсе не шло к ее довольно энергичной наружности.

— Да, — сказал Пиетри в ответ на извинения Безбородко, — русские дамы трудно переносят наше знойное лето.

— А Пьер-Мари, — вмешалась мадам Пиетри, — у вас в Петербурге чуть не замерз. Правда, мой друг?

— Правда, Сюзанн. Зима у них суровая. Как, впрочем, и люди.

— Неужели вы и со своими женами суровы?

— О нет, мадам, не всегда. Только тогда, когда они этого заслуживают.

— А правда ли, мой граф, что у вас людей обменивают на собак? Я прочитала про это в книжке месье Хуана Валера, я не поверила.

— Увы, мадам, это случалось.

— Можешь успокоиться, Сюзанн: в России скоро перестанут обменивать людей на собак. Кстати, граф, у вас, по слухам, опять усилились разногласия в комиссии: там уже предлагают освободить крестьян без выкупа и с земельным наделом.

— Вот это, господин префект, было бы ужасно!

— Почему же ужасно? — вмешалась жена префекта. — Объясни мне, пожалуйста, Пьер-Мари.

— Видишь ли, Сюзанн, у графа много мужиков — они его собственность; а комиссия предлагает отпустить рабов на волю, да еще наделить их землей. Граф потерял бы на этом очень много денег.

— Да, это ужасно, — согласилась мадам Пиетри. — Тут можно искренне вам посочувствовать.

— Однако будем надеяться, что у графа и после этой операции еще кое-что останется, — успокоил жену Пиетри.

— Вы правы, господин префект, кое-что, без сомнения, останется. Кроме того, можно надеяться, что в комиссии победят благоразумные люди. Наконец, государь не допустит разорения дворянства.

— Это зависит от политической ситуации в стране, — веско заметил Пиетри. — Бывают моменты, когда и государь бессилен, и мне кажется, что у вас именно такой момент наступил.

— Пьер-Мари! Зачем ты пугаешь графа!

— Все в жизни закономерно, дорогая Сюзанн. Мы объекты истории, а не субъекты — даже те из нас, которые мнят себя вершителями исторических судеб.

Часы отсчитали шесть мелодичных ударов.

Безбородко поднялся.

— С философской точки зрения это верно, — сказал он, прощаясь, — по каждый из нас, господин префект, должен, во всяком случае, пытаться использовать эти закономерности в своих интересах.

— Согласен, — подтвердил префект.

— А вы, мой граф, не огорчайтесь, — со своей стороны, добавила его жена. — Поверьте, все обойдется. Не правда ли, Пьер-Мари?

Префект согласился и с этим.

Попрощались. Безбородко и хозяин вышли в коридор. Проходя мимо кабинета, Пиетри предложил:

— Зайдемте, граф, на минуту. Мне хочется угостить вас хорошей сигарой.

Они уселись в кресла и закурили.

— Зачем вы накупили столько дребедени? — неожиданно спросил Пиетри. — Вам же нужна была только рукопись Аристотеля? — И, видя замешательство Безбородко, он закончил спокойно и почти безразлично: — Это ведь еще старая вражда с Олсуфьевым? Неужели из-за той маленькой итальянки?

— Разве вам все известно?

— Почти все. Знаю, что вы любезно отдали Олсуфьеву рукопись, знаю, когда и при каких обстоятельствах рукопись пропала, знаю, что Олсуфьев уплатил вам за нее десять тысяч. Не знаю лишь, почему теперь, спустя столько лет, она стала вас снова интересовать. Какие-нибудь переживания связаны с ней?

— Отнюдь нет, месье Пиетри, я хочу поставить ее в библиотечный шкаф, на старое место.

— И, чтобы осуществить свое желание, вы даже пятидесяти тысяч не пожалеете?

Безбородко ответил спокойно:

— Не пожалею, господин префект. Если рукопись действительно у вас.

— О да, она у меня. Я купил ее в Берлине, у полицейского чиновника.

— Не у господина ли Радке?

— Фамилию не помню, да это и неважно. — Пиетри придвинул к себе лакированный черный ларец, стоявший на письменном столе, и достал из него рукопись. — Пожалуйста!

У Безбородко сильно забилось сердце, он даже удушье почувствовал. Твердый переплет, на обороте переплета книжный знак с могущественным дубом; на первой странице в рамке русский текст, выписанный старательным писарским почерком…

Безбородко перевернул первую страницу и, как всегда это делал, провел пальцем по обороту верхней строчки.

Сердце сразу успокоилось, и на лице Безбородко заиграла улыбка.

Вспомнилось: ему было тогда пять лет. Он зашел в кабинет деда, взобрался на кресло. Перед ним оказалась книжечка в твердом переплете. Он раскрыл ее. Первая страница была скучная: большое белое поле и посреди него слова. Он разобрал буквы «а», «б», «о» — неинтересно. Перевернул страницу и пришел в восторг: вся страница исписана не буковками, а какими-то замысловатыми значками. Он долго всматривался в эти таинственные значки, и вдруг ему почудилось, что перед ним малюсенькие бирюльки: чайничек, самоварчик, чашечка… На письменном столе он нашел большую иглу и с ее помощью стал выдавливать самоварчик, чашечку…

За этим увлекательным занятием и застал его дед. Дед вырвал иглу из рук мальчика и дал ему оплеуху.

«Да я же играл в бирюльки!»

Дед поднял его с кресла и, как котенка, выбросил из кабинета.

Впоследствии каждый раз, разглядывая рукопись, Безбородко водил пальцем по обороту первой страницы, как бы желая убедиться, на месте ли те три бугорка — следы от проколов, следы его детской шалости.

В рукописи Пиетри проколов не было! Это не оригинал, это — копия!

И тут его осенило: копию изготовил берлинский «артист», именно о ней шел разговор в письме, а книжные знаки, которые показывал ему Радке, были всего лишь пробными оттисками!

Одно колечко вплеталось в другое, цепочка замкнулась: копию заказал Олсуфьев, берлинский «артист» изготовил ее, но сдать заказчику не успел, а Радке отобрал ее при обыске и, скрыв от своего начальства, продал Пиетри…

— Вы как будто разочарованы? — с оттенком недоумения спросил Пиетри.

— Не разочарован, а огорчен. Я прикинул в уме, какими деньгами располагаю сейчас, и результат получился нерадостный, господин префект. А рукопись все же хотелось бы приобрести.

Пиетри встал. Он уловил нотки неискренности, даже злорадства в голосе Безбородко, но, не понимая, чем это вызвано, решил беседу закончить.

— Да ведь это не к спеху. — Он спрятал рукопись в ларец. — К тому же, граф, я еще не решил, расставаться ли с нею.

— А если деньги для этой цели найдутся?

— Сообщите, что же; тогда можно будет и решить.

Оба хитрили, и оба понимали, что это всего лишь хитрость.

Расстались, чтобы больше не встретиться никогда.

Однако им пришлось встретиться еще раз — не лицом к лицу, а на столбцах газет. В феврале 1859 года Безбородко получил письмо из американского посольства. Письмо носило чисто деловой характер.