— Я тоже не о том, — сказал Богенчук. — Но Витальки-то больше нет. В Урае после зимы не бывали? — спросил у меня Филимонов.

— Нет. Отсюда собираюсь. Тогда — оттуда сюда. Теперь — наоборот. Три месяца не был... Но сын письма шлет, газеты. Так что кое-что знаю.

— С новыми месторождениями прежняя у них маета.

За окнами царил бесплотный свет. Белая ночь. Торчали на пустыре одинаковые серые столбики, тени они не давали. Свайное поле. Федя поглядел на него и мрачно произнес:

— Город на сваях. Город без корней.

Красивое они выбрали место.

Хотя на первый взгляд ничего особенного — пройдя изгиб реки, дорога брала в сторону, а вдоль берега вела неприметная тропка, вела к невысокому взгорью, на котором редко стояли деревья, — так же отдельно, несоединенно отражались они в тихой, чистой воде. До нас здесь уже бывали — об этом я мог судить по опаленной проплешине в неглубокой ложбинке, но кроме пепла прогоревшего костра не встречались окрест другие, ставшие ныне привычными следы человека: банки-склянки, целлофановые пакеты и прочий мусор цивилизации. Теперь, к сожалению, и в глухой тайге редко найдешь незагаженные места; охотничьи сторожки, готовые дать приют каждому, давно превратились в легенду, миф, — сколько я повидал их, искалеченных бессмысленным топором, раскуроченных куражливыми руками «первопроходимцев», на месте иных из зимовий осталась лишь вбитая в землю зола, и то была лучшая участь — взлететь к небу огнем, и никогда больше не видеть, не чувствовать, как шарят по тебе жадные и холодные руки, как топчут тебя обманчиво мягкие сапоги с затейливым рисунком на подошвах, — здесь, всего в часе езды от Тюмени, было иначе, и пускай случилось такое нечаянно, то был словно привет от скрывшихся навсегда — за поворотом, за излучиной, за горизонтом — прошедших времен.

Накануне я встретился со своим старым товарищем. Познакомились мы давно, когда был он буровым мастером на Самотлоре, потом попал на партийную работу, а весной 1985 года был избран секретарем Тюменского обкома партии. В конце той же весны я прилетел в Тюмень, зашел к нему, и Китаев, обведя рукой скромные пределы своего уютного кабинета, с улыбкой произнес: «Вот видишь? Совсем небольшой кабинет...» — по поводу размеров его служебного апартамента в Ханты-Мансийске мы с Макарцевым посудачили всласть.

А Китаев добавил, продолжая улыбаться: «Может, теперь забот станет поменьше? — но тут же стер улыбку с лица и проговорил серьезно: — Да нет — больше». Тюмень уже вступила в трудный этап своего развития, о том, что он придет, знали давно, но одни гнали от себя эту тревожную мысль, другие полагали, что все обойдется, а третьим просто не давали говорить. Однако в апреле молчанию пришел конец. Так уж получилось, что новое назначение Китаева совпало по времени с началом самой серьезной, на моей памяти, критической кампании по проблемам Тюмени, публикация следовала за публикацией, один газетный сериал сменялся другим, о многом говорилось впервые, привычки к такого рода публицистическому «открытию Тюмени» у руководителей и области, и отрасли не было, а потому любая попытка критического осмысления тюменских дел воспринималась болезненно, порою нервозно. Но в сентябре все вещи были названы своими именами. От первого лица. Тогда же был принят правительством страны ряд серьезнейших чрезвычайных мер. Понятно, что такой поворот событий предопределил характер областной партконференции, которая состоялась в декабре 1985 года: «Чем заметнее достигнутые результаты, тем более нестерпимыми становятся пробелы и недостатки...» Были выявлены и конкретные виновники неудач: «Срыв этого задания — крупнейшее упущение в работе обкома партии, его отдела нефтяной, газовой промышленности и геологии, секретаря обкома т. Китаева». Читал я эти строки и старался вообразить себе состояние своего старого друга. Конечно, можно было бы соблазниться сомнениями в справедливости такой оценки, а точнее говоря, обвинения — в своей новой должности Китаев работал всего-то восемь месяцев последнего года пятилетки. Однако был он до этого первым секретарем Ханты-Мансийского окружкома партии, на территории этого округа сосредоточены почти все нефтяные месторождения области, до окружкома заведовал отделом нефти и газа обкома — круг забот тот же... Да не только в этом дело, подумал я. Китаев не из тех людей, кто стал бы прятаться за чужую спину, или оправдываться, или выбирать ношу полегче. Конечно, он страшно переживает — не упреки, нет: тяжелейшую ситуацию, какой не бывало еще в истории нефтяной Тюмени. И, конечно, ему трудно. Но только ли ему?.. Вновь мы встретились в феврале — из Тюмени я собирался лететь в Урай, Нягань, Нижневартовск. Узнал я его не сразу — то ли свет был так тускл в коридоре, то ли так посерело лицо. «Да, Витя, — пробормотал я, стараясь говорить как можно бодрее. — Годы, понятно, нас красят. Только почему же в столь унылые и однообразные цвета?..» Грустно мы поговорили. «Не чувствую я удовлетворения от работы, Я клич. Не чувствую. Перестал чувствовать. Что ни сделаю — знаю: и это не то, и это не так... Дома почти не бываю. Полеты, поездки, а когда здесь... Ухожу — Катька спит, прихожу — Катька спит. Как-то удалось пораньше выбраться. Еле-еле дополз до дома, а ведь тут, знаешь, рядом... На каток она меня потащила. Пришли, надела коньки, на меня смотрит: а ты? Да я, говорю, просто похожу. Она: раньше, папа, ты тоже коньки надевал, со мной вместе катался... Так я уже старенький, дочка. А она: какой же ты старенький? вовсе не старенький...» Да ты на полгода меня моложе, Васильич, подумал я. Назвать нас молодыми — это, конечно, перебор, но вообще... И сказал ему: «А нельзя ли, Васильич...» Он не дал мне договорить: «Нельзя. Сюда — избирают. Отсюда — освобождают». — «Или переводят. На другую работу. Об этом я и хотел сказать. Поближе бы к своему делу тебе... Понимаешь, когда ты заведовал тут отделом — то была сфера, которую ты знал досконально. Но когда ты стал первым в Хантах, что-то меня все же резануло... Вспомнил. Я даже писал об этом — про то, как ты по вопросам сельского хозяйства выступаешь. Ну, я старался понять, объяснить тебе — аппарат, коллективная работа и так далее, но все-таки... Уж больно пестрыми были твои обязанности. Правда, был у меня контрдовод — и довольно существенный. Я, как ты знаешь, по стране мотаюсь изрядно и бываю не только на буровых. Особенно в последнее время. Так вот: меня смущает, что на партийной работе многовато профессиональных функционеров, с таким вот сюжетом развития — комсорг школы, факультета, вуза, секретарь райкома комсомола, завотделом райкома партии, секретарь райкоме и так далее. Ты прости, но эта прямая параллельная жизни, с нею она не пересекается. С тобой совсем иной случай. Уж тебя-то жизнь помяла. Настоящая жизнь. И потому я искренне считал, да считаю и сейчас, несмотря на разного рода сомнения, что ты на партийной работе способен, быть может, сделать больше, сделать лучше, чем иные из твоих коллег. И все же сомнения остаются. Остается страх, что функционерство и тебя затянет...» Тут, видимо, я перегнул. Случаи такие бывают, конечно. Но Васильич? Вряд ли. Совсем недавно в этих стенах разыгралась занятная сценка. Как бы скетч. Человек, с которым приятельствовали мы еще с моих «сменовских», а его комсомольских времен, заведовал тут отделом, профиль которого совпадал с моими интересами. Мы поговорили о делах и не о делах, у моего приятеля отменная, любовно подобранная библиотека, и поговорить о книгах мы оба любили и, быть может, умели. За разговорами незаметно приспела обеденная пора. Приятель мой пригласил меня в обкомовскую столовую. Отправились мы туда, продолжая мило беседовать, предположим, фрезеровской «Золотой ветви». Дружно помыли руки, приятель мой балагурил, цитировал стихи своего знакомого, что-то вроде: «За рифмами хожу на рынок, а за продуктами в обком», — мы проследовали длинным подвальным коридором, и вдруг он остановился, дернул плечиком, произнес куда-то в сторону: «Извини. У нас тут субординация. Тебе туда, а мне сюда — и нырнул в какой-то крохотный зальчик за занавеской. Поглядев ему вслед, я еще успел подумать: «Субординация субординацией, но не уронил бы ты, Гена, свой авторитет, если б один раз похарчился в общем зале», — и повернул назад. Ерунда собачья, конечно, а вот застряла в памяти. Но сейчас-то почему я ее вспомнил? Таким штучкам Васильич не подвержен — и уверен, и знаю. А если другое затянет? Не люблю и параллельные линии. Не лежит у меня к ним душа. «Ладно, -сказал Китаев. — Поговорили — и вроде бы как полегчало. Все. Надо работать». Сколько раз уже мы спасали себя этими простыми словами — надо работать. Но всегда ли?.. Я улетел по своему маршруту, на обратном пути виделись мы мельком, он собирался то ли в Ямбург, то ли в Надым, то ли в Сургут. И сейчас, когда я вновь оказался в Тюмени, долго не мог дозвониться. Потом узнал: в командировке, вот-вот должен вернуться. И опять улететь. Позвонил еще и еще — пока не услышал знакомый голос: