Из жуткой тучи дыма, нависшей над заводом, серыми хлопьями падал пепел. Взошло солнце. Оно нестерпимо сияло, будто весь жар лесного пожарища сгустился в его раскаленном диске. Но вот опаловое облако заволокло солнце; оно проступало сквозь него мутным яичным желтком, без лучей и без блеска. Деревья, черные и голые, стояли как тени; сучья еще курились.
— Ну-с, — сказал Тимофей Евстигнеевич оглядываясь, — теперь долго не услышишь здесь птичьих голосов. И зверь будет сторонкой огибать это место…
Мимо нас группами и по одному шли рабочие, вполголоса разговаривая между собой. Кузнец Степан Федорович Добров задержался.
— Что, чижики, крылышки опалили? Страшно? — спросил он, присаживаясь возле нас, и полез в карман за папиросой.
— Вот подожгли бы завод, наделали делов!.. — сказал Санька, поднося ему тлеющую головешку.
— Поджечь у них огня не хватит, — серьезно ответил кузнец, глубоко затягиваясь дымом папиросы. — А вот лес погубили — жалко…
В это время по просеке мимо закопченных деревьев внезапно явившимся призраком проплыл человек в изорванной рубахе. Руки его были как бы припаяны к спине, крупная лысоватая голова со шрамом на лбу поникла. Сзади него ступали два красноармейца в длинных шинелях и шлемах, с винтовками наперевес. Третий, поотстав, сдерживал рвущуюся на ремне серую огромную собаку-овчарку. Человек, повернув голову, окинул нас безумным, невидящим взглядом белесых глаз, споткнулся о пень, выпрямился и бесшумно двинулся дальше.
Мы, пораженные, следили, пока человек в изорванной рубахе и три красноармейца с собакой не скрылись из виду.
— Когда выведется на земле мразь эта? — проговорил отец Никиты, судорожно смял в пальцах окурок и кинул его под ноги. Тимофей Евстигнеевич приподнял палец, прося внимания, как на уроке.
— Древний Прометей за огонь восстал против бога. Вон как! Он перенес огонь с неба на землю и подарил его людям как благо. Ну-с, а среди людей оказались мошенники. Священный огонь они превратили в орудие злодеяний…
— Прометей ваш тут ни при чем, Тимофей Евстигнеевич, — возразил Степан Федорович. — За огонь ему, Прометею этому, спасибо. Только я так думаю: позорче глаз да построже суд. Локоть к локтю — лишнему-то и не протиснуться.
Учитель закашлялся. Склонившись, он тер рукой грудь и утвердительно кивал на слова кузнеца. Подошедший Сергей Петрович подал ему шарф.
— Закройте шею. У вас жар. Сейчас же идемте домой. Никита, помоги Тимофею Евстигнеевичу!..
Учитель откашлялся, с хрипом втянул воздух и совсем бессильно осел, виновато улыбаясь. Потом медленно начал заворачивать шею шарфом, облизывая сухие губы. Под глазами вспыхнули красные пятна; веки, отяжелев, закрывали глаза.
Мы снялись с места и пошли по просеке.
— Что же происходит, Сергей Петрович? — заговорил я, нарушая молчание. — Все вроде тихо, спокойно, и в то же время что-то происходит…
Секретарь парткома шел, поддерживая под руку учителя.
— На этот вопрос одним словом не ответишь, — сказал он. — Завтра во Дворце культуры будет доклад, приходите, послушайте.
Учителю все труднее было идти. Его вели теперь двое. Возле проходной Сергей Петрович остановил машину, и больного отправили домой.
После той ночи Тимофей Евстигнеевич не появлялся в школе вот уже третью неделю. Вместо него литературу преподавала учительница, молодая, застенчивая женщина с пышной прической тонких пепельных волос. Избалованные вниманием и лаской Тимофея Евстигнеевича, мы встретили учительницу недоверчиво, часто донимали вопросами:
— Софья Антоновна, когда придет наш учитель? — подчеркивая при этом слово «наш».
Она смущалась и, стараясь заинтересовать нас, повышала голос; при этом длинные брови ее сходились на лбу конёчком, отчего взгляд казался беспомощно-печальным, умоляющим.
— Как же я могу знать, когда он придет? Говорят, он серьезно болен. Пожалуйста, тише…
На перемене я предложил Никите навестить Тимофея Евстигнеевича.
— Вот он обрадуется, мальчики! — поддержала Лена.
— Только нас ему и недоставало, — лениво обронил Иван, разглядывая большой, посыпанный сахаром ломоть хлеба, который он собирался есть. — Подумаешь, доктора какие!..
— Ты, Ваня, кушай, слушай и помалкивай, — примирительно шепнул ему на ухо Санька.
— Надо сходить, ребята, — согласился Никита.
У нас было чем поделиться с Тимофеем Евстигнеевичем.
Во-первых, меня приняли в комсомол. Это было связано с большими переменами, происшедшими в жизни нашей комсомольской организации.
Как-то раз перед сном, присев к тумбочке и аккуратно раскладывая по полкам книги и тетради, Санька, как бы нечаянно спросил меня.
— Митяй, почему ты замолчал о комсомоле? Не хочешь вступать?
— Осенью вступлю, — ответил я.
— Осенью? Так не комсомольцем и поедешь в деревню на каникулы?
— Мы же в Москву собираемся.
— Все равно. Я бы ни за что не поехал ни в Москву, ни на родину без комсомольского билета в кармане.
Санька задел мое самое больное место и, будто умышленно, словно солью растравлял рану своими вопросами и рассуждениями.
— Я бы на твоем месте никому покоя не дал: ни Алеше Ямщикову, ни Сергею Петровичу, ни всем нам. А ты стал в сторонку и ждешь, когда тебя позовут.
— Правильно, Саня — подтвердил Никита. — А мы вот не позовем. — До этого он не вступал в разговор, а облокотившись на стол и зажав уши ладонями, читал книгу.
— Я уже два раза спрашивал Алешу. Он только отмахивается или запишет себе в блокнот, а дело все ни с места. Поговорили бы вы с ним, ребята, ты ведь член бюро, Никита.
— Ты поговори с ним еще раз сам, а ничего не выйдет, мы на него насядем, — пообещал Никита.
Я послушался совета друзей и на другой день в школе подошел к Алеше Ямщикову, стоявшему в коридоре у окна в компании Фургонова и Болотина. Болотин демонстрировал свои карикатуры на ребят и учителей, и Алеша, перебирая бляшки своего кавказского пояса, сдержанно посмеивался. Когда я заговорил, клювоносое лицо Алеши стало строгим, и он, как всегда, деловито вынул блокнот, потом заторопился, попросил меня зайти под вечер в его кабинет — маленькую комнатку в конце коридора.
Я преградил дорогу, упершись ладонями ему в грудь:
— Не пойду я к тебе в кабинет. Отвечай здесь! Будешь ты разбирать мое заявление или нет?
Он водворил блокнот в карман и официальным тоном сказал:
— Недавно разбирали: большинство против тебя…
Повернув голову, я встретился с кошачьими глазами Фургонова, рыжая прядь упала на один из них, прикрыв его, как повязкой.
— Вот кто был против, — сказал я Алеше. — А ты у них на поводу идешь!
— Ну ты, полегче! — предупредил Фургонов, придвигаясь ко мне вплотную и вызывающе выставляя плечо.
Алеша пугливо зашептал:
— Не шумите, ребята! — и повел на меня своим носом. — Как же тебя принимать, когда ты на всех с кулаками лезешь?
— Я ни на кого не лезу, — сказал я спокойно и насмешливо. — Эх ты, секретарь!.. Отними у тебя блокнот — и ничего не останется. Ладно, в комсомол меня примут и без тебя!
Я бросил эти слова в запальчивости, но попал в самую точку: через несколько дней Ямщикова переизбрали.
Как-то раз, зайдя в комитет к Сергею Петровичу, с которым хотел поговорить о своей судьбе, я застал там и Алешу Ямщикова. Некоторое время я стоял у двери, за портьерой, не решаясь показаться и помешать беседе.
Сергей Петрович, скрестив на груди руки, стоял спиной к окну, заслонив собой свет, и недовольно оглядывал Алешу. У Ямщикова голова была виновато опущена, а рука настойчиво терла угол стола.
— …По-разному можно подойти к человеку, — негромко, но четко выговаривал Сергей Петрович. — Один подходит к нему с душой, чутко, участливо, а другой — вроде тебя — с блокнотом: кто такой, откуда прибыл, кто твои родители? Надо находиться среди ребят, жить с ними одной жизнью… А что делал ты? Налетишь, оглушишь лозунгом — и думаешь, дело сделано. И то в школе. А на производстве тебя не встретишь. Как проходят программу ученики, как учатся делу, не знаешь. Бывать в общежитии, организовывать лыжные вылазки, коллективные прогулки — твое дело, а не мое. Прививать любовь к книге, к газете, устраивать громкие читки, обсуждать события, происходящие в стране, в мире, — это главнейшая обязанность руководителя комсомольской организации. Я говорил тебе неоднократно… Вон Ракитин — хороший паренек, а не в комсомоле до сих пор… Почему? Чтобы руководить людьми, Алеша, нужно свои интересы спаять с интересами людей, которыми руководишь, сделать эти интересы первой своей заповедью. Тогда люди поверят тебе, пойдут за тобой. Запомни это, пожалуйста!