— Умная собачка, — похвалил Никита, поднимаясь из-за стола. — Спать, что ли, будете? С дороги ведь устали…

— Постой, посидим еще, поговорим, — остановил его Санька.

В мглистом рассвете долго ревел заводской гудок. Протяжный звук его, подобно волнам, захлестывал наш дом, и в раме тонко дребезжало стекло.

— Саня, буди Ивана, — распорядился Никита, сбрасывая с себя одеяло. — Тормоши его! Не бойся, он не испугается… Дай-ка лучше я сам…

Никита посадил Ивана на кровать, потом, обхватив руками, поднял и поставил на ноги. Иван мычал, сладко чмокал губами, вяло отмахивался, не просыпаясь, а когда в лицо брызнули водой, вздрогнул и невнятно спросил:

— Ну чего ты?

— Возись вот с тобой каждое утро! — сердито проворчал Никита. — Одевайся скорее, а то уйдем без тебя.

— Погодите, глаза никак не расклеиваются, — пробурчал Иван, зевая и посапывая.

По булыжной мостовой и по тропам стекались к заводу люди. Чем ближе они подходили к проходной, тем толпа становилась больше, гуще, шумнее.

В половине восьмого к воротам медленно потянулся дежурный поезд, привозивший рабочих из дальних поселков; поезд еще не остановился, а люди уже весело прыгали с подножек на насыпь и врассыпную валили к проходной.

Никита называл Саньке имена знакомых рабочих, мастеров, начальников цехов, попадавшихся ему на глаза, и отмечал личные достоинства и привычки каждого из них. Сзади, наступая нам на пятки, плелся Иван Маслов.

По дороге, выделяясь среди рабочих одеждой и манерой держаться, прошли два человека. Один высокий и худой, в шляпе, сдвинутой на глаза, и с трубкой в зубах. Засунув руки в карманы длинного пальто, он шагал прямо и важно, как бы никого не замечая вокруг. Второй, маленький и круглый, в коричневой кожаной курточке, в синем берете и ботинках на толстой подошве, семенил рядом и, улыбаясь, раскланивался с рабочими направо и налево.

— Кто это? — указал на них Санька.

— Заграничные специалисты. Длинного из Англии выписали, а второго — из Америки. В новом цехе оборудование устанавливают.

— Что же, у нас своих специалистов, что ли, нет? — спросил я обиженно.

Возле проходной нас догнал отец Никиты, кузнец Степан Федорович Добров.

— Доброе утро, сынок! — любовно приветствовал он сына, протягивая ему широкую ладонь с въевшейся копотью в извилинах.

— Здорово, отец! Давай постоим немножко.

— Закурить, что ли, хочешь? — спросил Степан Федорович, скрывая улыбку в висячих, подпаленных куревом усах.

Сын, ухмыльнувшись, только виновато шмыгнул носом — дескать, надо бы…

— Рано набаловался, Никита, нехорошо это… — осуждающе проворчал отец, но закурить дал.

Никита указал на меня и на Саньку:

— Новенькие, папа. В нашей комнате поселились.

— Из деревни, что ли?

Я быстро ответил, лишив Саньку любимого объяснения о том, кого мы оставили дома.

Разглядывая нас, Степан Федорович сказал сыну глуховатым баском:

— Мать наказывала, чтобы ты зашел к ней вечером: она блины собирается стряпать. Забирай своих дружков и, приходи…

— Это можно, — согласился Никита и подмигнул отцу: — На блины мы мастера!

Отец нахлобучил ему на глаза фуражку, затоптал окурок и шагнул к проходной, неторопливый и грузный.

В толпе рабочих я заметил Сергея Петровича. Он был выше многих, и нам хорошо была видна над толпой его голова. Он о чем-то оживленно разговаривал и смеялся с молодыми рабочими и показался мне сейчас не таким уж строгим, как в дороге. Мне очень захотелось, чтобы он обратил на нас внимание. Я уже решил подойти к нему, но в это время он на ходу вскочил в проезжавший тарантас к маленькому человечку с бородкой клинышком и в пенсне; шея у сидевшего в тарантасе была закутана шарфом.

— Это учитель наш, — сказал Никита, провожая взглядом тарантас. — Выздоровел. Здоровье у него подкачало, часто болеет…

Поджарая лошадь крупной рысью помчалась в раскрытые ворота завода.

Усатый вахтер, проверил у нас пропуска, легонько вытолкнул за дверь, и мы очутились на территории завода.

За тесовым забором виднелись корпуса цехов: одни приплюснутые и длинные, другие высокие, только что отстроенные, третьи еще в лесах. Над некоторыми из них курился желтоватый дымок, прибиваемый ветром к земле. Глухой, как бы подземный гул колебал тяжелый, влажный воздух.

Мы свернули с дороги и вошли в школу.

В классе ученики уже знали друг друга, и нас, опоздавших на несколько дней к началу занятий, встретили с молчаливым любопытством. Веснушчатый паренек, подвижной, как ртутный шарик, потрогал хохолок на моей макушке и неожиданно сказал:

— А нам как раз недоставало петушка для наших курочек. — Он посмотрел в сторону девчонок и закатился заливистым, икающим смехом.

Я замахнулся на него кулаком. Он присел на корточки, по-черепашьи спрятал маленькую голову в плечи и, оглядываясь на дверь, таинственно предостерег:

— Чш-ш!.. Там — бука!

Паренек то и дело гримасничал. Я не выдержал, засмеялся, потом схватил его за воротник курточки:

— Ты где сидишь? Здесь? Так ищи себе другое место! За этой партой «наша комната» сядет.

— Ого! — негромко воскликнул Никита, покосившись на меня, а Санька предостерегающе дернул за рукав:

— Чего ты?!

— Ишь ты какой выискался! — возмущенно заголосил веснушчатый, с надеждой озираясь назад.

И за его спиной, как по команде, встали два подростка. Один, губастый верзила с кошачьими, диковатыми глазами, — Фургонов. Из коротких рукавов пиджака его почти по локти высовывались не по возрасту большие руки. Второй — белокурый, кудрявый и краснощекий, облизывался, доедая что-то. Они уставились на меня молча и выжидательно, и я понял, что мы противники и что рано или поздно мне придется с ними «схлестнуться». Особенно с первым из них…

— Ты Болотина не трожь, — предупредил меня Фургонов, длинной рукой отводя веснушчатого за свою спину. — Не теми командовать вздумал, не на тех напал.

— Очень мне нужно командовать тобой! — бросил я пренебрежительно. — А с парты пусть убирается: мы вместе живем и вместе сидеть будем. Вот и все!

Я держал себя с уверенностью хозяина, который знает цену каждому, и ребята смотрели на меня недоуменно, с некоторой неприязнью.

— А еще ты ничего не хочешь? — угрожающе спросил Фургонов и подставил мне левое плечо. — Говори сразу — сразу все и получишь…

— Пока ничего, — сказал я тише, боясь, как бы не вышло драки.

— Ладно, Болотин, пересядь! — приказал Никита веснушчатому пареньку и недовольно нахмурился.

— Если класс согласится, пересяду.

Закричали одни девчата:

— Пересаживайся! Уходи, не возражаем!

— Садись со мной, — позвал Фургонов Болотина, сел за последнюю парту и подвинулся, давая ему место.

Никита сказал мне, что Фургонов считает себя взрослым и на ребят смотрит с некоторым презрением; у него есть дружок Петр Степашин, по специальности аппаратчик, и он им очень гордится.

Петра этого я увидел позже. Это был крепкий, ладно сбитый парень с широкими, несколько вислыми плечами и чуть выдвинутой вперед челюстью. Изредка он появлялся в нашем общежитии, обходил комнаты. Привалившись плечом к косяку двери, насмешливо кидал слова через плечо:

«Живете или прозябаете? Учитесь? Ну, ну, учитесь… Наука затемняет разум. — И усмехался, показывая плотный ряд зубов. Щупая мускулы на руках учеников, Степашин осуждал: — Жидки… Ну, куда вы годитесь? Недород-студенты!» — И уходил с Фургоновым гулять…

Звонок рассыпал по коридору торопливую трель, возвещая о начале урока. Наша парта стояла у окна. Я сел и в ожидании учителя стал разглядывать Лену Стогову, сидящую впереди меня. Казалось, плечам ее тяжело было держать толстые пепельные косы: они тянули затылок книзу, отчего взгляд ее был насмешливо-задиристым, вызывающим.

Должно быть, почувствовав, что я смотрю на нее, Лена оглянулась.

— Чего смотришь? — строго спросила она. Уголки губ ее вздрагивали, в ясной глубине глаз купались черные крупные зрачки, в них, как в зеркале с горошинку, я видел свое отражение. — Не смотри!