— Так мне хотелось бы… Очень хотелось, Василий Арнольдович, чтоб впредь мальчишки не лезли в мои дела. Баянкуль не прииск, а рудник. И рудник большой. Не грех, если сам окружной горный инженер займётся им.

— Я думаю, тут вы правы.

— И разберётесь что к чему. У вас опыт, а не просто диплом. Я попрошу вас затребовать документы по Баянкулю к себе и вместе мы их хорошенько изучим.

— Но они у меня зарегистрированы в книге входящих.

— А это уже ваша оплошность. Вы и ищите выход.

«Как медведь ломит. Даже кости трещат. А впереди ещё рогачёвская заявка. Принесла же сегодня нелёгкая этого Выскубова…»

Отдышавшись, Василий Арнольдович позвонил в управление и наказал, чтоб все документы по руднику Баянкуль немедленно доставили к нему на квартиру. Потом повернулся к гостю. Ждал, что он как-то выразит своё удовлетворение, но Ваницкий принял это как должное и начал снова «ломить».

— Сегодня я купил у одного старателя две заявки и до сих пор жду оформления.

— Меня не было там, а нужна моя подпись.

— Накажите, пожалуйста, чтоб документы… касающиеся Ваницкого, вам присылали на подпись немедленно. И… наконец…

«Вот оно. Начинается», — заскучал Василий Арнольдович.

— Наконец, последнее маленькое дельце. К вам поступила заявка Устина Рогачёва?

— М-м-м…

— Разрешите напомнить. Это та самая заявка, о которой вы час назад, в этом самом кабинете вели беседу с представителем анонимного акционерного общества. Сколько вы от них получили?

— Что вы, Аркадий Илларионович!

— Сколько вы от них получили?

— Знаете, заявка очень неясная. Акционерное вещество возбудило протест. А вы знаете…

— Знаю: его акционеры члены императорской фамилии. Сколько вы от них получили? Не финтите, — и пристукнул по столу ладонью.

— Пятьсот.

— Вот вам ещё две тысячи и ищите пути, как сделать заявку моей.

«Медведь. Настоящий медведь, — тосковал Василий Арнольдович. — Да понимает ли он, что значит идти против акционерного общества? Там, говорят, великий князь Николай, великий князь Кирилл».

— Аркадий Илларионович, возможно, эта заявка вся с потрохами не стоит тысячи.

— Возможно. Но прииск будет открыт. Будет лавка. Часть золота от меня потечёт в эту лавку. Да не вам говорить, что значит чужой прииск под боком. — Засунув большие пальцы в карманы жилета, Ваницкий прошёл к окну, потом постоял у камина, перебрал на нём статуэтки саксонского фарфора. Повернулся к хозяину. — Ну, я жду. Что предложите?

Василий Арнольдович тоже поднялся.

— Ума не приложу, как поступить. Замариновать заявку могу, но анонимное общество этого и добивается. Они ближе к дворцу. С ними лучше не спорить. Аркадий Илларионович, если я… Я сегодня же выпишу заявку Рогачёву, а уж купить у него — дело простое. Никто знать не будет, что заявка Рогачёва оформлена.

— А как вы ответите анонимному обществу?

— Скажу: при разговоре забыл, что заявку выписал ещё утром. Ох, будет баня!

— Делайте так. А баня? Хотите я пришлю вам ящик чудесного французского коньяка. После баньки коньяк… Ну-с, извините за беспокойство. Передайте мой нижайший поклон супруге. И позвоните мне, пожалуйста, когда Рогачёв получит заявку.

— Непременно позвоню. Непременно. А все дела по Баянкулю возьму на себя. Это правильно. Рудник большой, и молодому инженеру он не по зубам. Чтоб во всём разобраться, нужен действительно опыт.

…На другой день Устин ходил по городскому базару.

В рыжих броднях, в залатанных портяных штанах, в холщовой рубахе, подпоясанной обрывком веревки, как и десятки других мужиков, толпившихся возле лавчонок с хомутами, вилами, дёгтем.

Базар жил своей жизнью. Ржали лошади у телег. Спорили мужики, заглушая визг поросят, разноголосо кричали приказчики и лоточники.

— Красавица, душенька, купи перстенек? Не надо? Ну ленту купи. Алую в косу, не будет износу. Женишок, поди, любит красное. Любит?

— Кому пирожков? Кому пирожков! С бараньими потрохами, с соловьиными языками, масло коровье, кушайте на здоровье.

Краснощекая кухарка — глаза как щелки, на пухлых локтях розоватые ямочки, — брезгливо покосилась на заплаты Устина и толкнула корзиной в бок:

— Посторонись, сиволапый.

И Устин посторонился. Всю жизнь он сторонился. Но, уступая дорогу сегодня, схватился за грудь. Там, под рубахой хрустели бумаги с двуглавым орлом на печатях — свидетельство на новый Богомдарованный прииск по ключу Безымянке, ещё куча разных бумаг, что надавали в управлении горного инженера, и пять рублей — всё, что осталось в наличии после оформления документов на владение прииском.

А вокруг, в рядах чего только нет. Оладьи кипят в масле, румяные, запашистые; груды требухи — горячей, ажно пар идёт; крендели сдобные с маком. Глотает слюну Устин — с самого утра во рту ни росинки — и старается не смотреть на снедь. Одно дело — денег мало осталось, другое — мирские готовили: грех. Но есть хочется. Завернул в чайную. Выбрал столик в углу. Снял котомку. Подозвал полового.

— Кипяточку бы мне.

— Мигом! Какую прикажете заварочку подать? Есть и кирпичный, есть и байховый. Самый наипервейший. Прямо из Кяхты, Сахарку прикажете аль медку?

Сопит Устин. Глаза в стену упёр.

— Кипяточку бы чайничек.

— Мигом. Значит, того, без заварки. Ситный подать али бубликов?

— Харчи-то у меня свои, Мне бы кипяточку…

— Одного-с? Мигом!

И верно, мигом принёс пузатый фарфоровый чайник. Из-под крышки пар валит.

— Две копейки с вас. Премного благодарен. А может, заварочки принести? Душистая, прямо из Кяхты. Не надо. Ну кушайте на здоровьице.

Достал Устин из котомки деревянную чашку, зачерствелый калач. Пьёт. В пот бросило, а в чайнике ещё много кипятку остается.

— Хитро устроено, — бормочет Устин. — Две копейки плати, а выпьешь на грош. Дерут с нашего брата. Хочь бы половину выпить. Все меньше убытка.

Отсырели от пота бумаги за пазухой. Устин их норовит подальше от тела отнять, а они как назло всё к телу да к телу.

— Слава те, господи, бумаги-то выправил. А теперича кого делать? Ишь, какую махину денег-то поистратил! А ежели не верну? Господи!

— Устин? Пра, Устин! Здорово-те будешь, — прямо над ухом раздался звонкий голос, и мужик, в такой же как у Устина холщовой рубахе, в броднях, стриженный под горшок, садится рядом. — Не узнаёшь, што ли?

— Однако видел где-то, а признать не могу.

— Прошлой зимой в извозе встречались на Пришвинском зимовье. Я тебя сразу признал. Земляк! Эй, половой, тащи-ка сюда свежего кипяточку, да заварки душистой, да медку поболе, да крендельков не скупись.

Мужик видно чуть-чуть под хмельком. Глаза сощурены, а лицо лоснится как масленый блин.

— Эх, Устин, счастье-то мне подвалило. Золото я нашёл.

— Ну?

— Пра. Как нашёл, обсказывать долго. Ключ совсем новый. Выправил, как надо, бумаги. Иду по городу и сам себе думаю: а кого дальше-то делать?

Понравился Устину мужик, и судьба у него такая же. И вопросы мучают те же. Подвинулся ближе и спросил полушёпотом:

— Право слово сказал, ну кого?

— Хрестьянину вроде золото несподручно. Ему бы землицы поболе, да коней поисправней десяток.

«Хватило бы и половины», — подумал Устин.

— Пчел колодок с полета,

«Десяток — и то за глаза. Эко гнёт, ненасытный».

А мужик наливает себе густейшего чаю — дух от него такой, что в голове мутится, схлебывает с блюдца и продолжает:

— И шасть — на пути знакомый мужик. То да сё, то да сё. Я ему свои думки, а он мне: «Не горюй. Хошь найду покупателя?». И нашёл. Отвалил мне денег. Сколь ты думаешь?

«По твоей роже видать не менее, как сотни две, а то две с половиной, — прикидывает Устин, а вслух говорит безразлично:

— Откуда мне знать.

— Пять сотенных.

Тут Устин подскочил.

— Ну уж врёшь.

— Как перед богом. Вот они, — и, порывшись за пазухой, вынимает целую кипу денег. Запестрело в глазах Устина. Всем телом подался к рукам мужика. А тот хохочет и прячет деньги обратно за пазуху.