— Куда мы пойдём? — спросил Саша. — Ничего не видно.

— Носки своих кедов видишь?

— Заблудимся.

— И в хорошую погоду с дурной-то головой закрутишься. Топаем, Александр. Смелей. Сырость скоро кончится.

Сперва они шагали вниз, ещё вниз, потом стали некруто подыматься. Лес поредел, остались одни буки; вдруг повеяло свежим ветром, туман вроде бы стал жиже, задвигался, и совсем неожиданно они вынырнули из молочной пелены, как водолазы из моря. Туман сделался по грудь, потом по пояс, по колени и, наконец, прилёг на землю. А вокруг них, наподобие цветного широкоформатного кино, возникли вчерашние горы — близкие и далёкие, а над горами голубое, совершенно чистое небо и простор, такой простор!

— Вот теперь смотри и запоминай маршрут, — сказал Молчанов.

Перед ними возник голый гребень перемычки от одной вершины к другой. Довольно неприятная, с точки зрения Саши, нехоженая дорожка шириной в метр или чуть меньше, заваленная щебнем и глыбами камня.

— Нам туда? — спросил Саша, немного поотстав.

— Олени эту дорожку бегом пробегают, — сказал Егор Иванович, оборачиваясь. — Ты не смотри по сторонам, а под ноги, под ноги. Земля твёрдая, не бойся.

— Я и не боюсь, — сказал Саша обиженно.

— А чего же тебя качает?

— Это я так. — Он взял себя в руки.

Они прошли примерно треть этого опасного участка, и Саша все время чувствовал, как тело его, независимо от желания, клонится то в одну, то в другую сторону, провалы справа и слева тянули к себе с неудержимой силой, и, только опустив глаза под ноги, можно было подавить эту противную тягу к пустоте.

— Эт-то что ещё? — сказал вдруг Егор Иванович и остановился.

Саша ткнулся носом в его рюкзак. Из-за плеча увидел: навстречу им спокойно шагала крупная медведица, а позади, ну точь-в-точь как Саша за отцом, двигался медвежонок. Вот так встреча!

Разойтись они, конечно, не могли.

Ветер тянул сбоку, медведица смотрела себе под ноги и часто оглядывалась — видимо, боялась за малыша, который, в общем-то, уже не был малышом, так, с дворовую собаку, — и по этой причине заметила людей гораздо позже, чем они её. А увидев, никак не могла сразу сообразить, что это такое. Она остановилась, даже приподнялась на дыбы и все нюхала, нюхала, водила туда-сюда носом, но вперёд уже не шла. Медвежонок за широким задом родительницы ничего не видел, вынужденную остановку он использовал для игры — спускал вниз камни с тропы и озорно смотрел, как летят они, подымая за собой целую лавину камнепада.

Может быть, медведице ещё не приходилось видеть человека так близко — а их разделяли от силы пятьдесят метров, — да ещё сбивали с толку чёрные усы Егора Ивановича и ружьё, которое висело поперёк груди, отчего человек казался ей коротким крестом, во всяком случае, она минуты три никак не могла решить, сближаться ей или удирать от странных существ. А тут ещё Егор Иванович взял да прикрыл лицо фуражкой, чтобы не увидела она глаз, и решительно пошёл на медведицу.

— Ружьё! — шепнул Саша, досадуя, что отец не взял карабин на изготовку. Егор Иванович только головой крутнул. Обойдётся.

Сорок метров. Тридцать. Медведица стоит на задних лапах, тихо рявкает, топчется, то назад посмотрит, то вперёд. И вот тут ветерок донёс ей недостающую информацию. Как она вздрогнула и испугалась! Мигом повернулась, рявкнула на медвежонка, и он, догадавшись, что объявлена нешуточная тревога, галопом поскакал назад, она за ним, только оглядывается, не догоняют ли. А когда опасная тропа кончилась и узкий гребень влился в кустарник, она остановилась на мгновение, подняла голову над берёзками и, ещё раз рявкнув что-то негодующее, исчезла со своим маленьким в зарослях мелкого бука.

— Вот и все, — сказал Егор Иванович.

Саша засмеялся. Страхи остались позади.

— Слыхал, как она упрекнула нас? Прорявкала, что мы недостаточно воспитанные, женщине с ребятёнком дорогу не уступили, заставили назад идти.

Улыбнулся и Егор Иванович:

— Тон у неё был явно недовольный. И замечание, в общем-то, правильное. Примем к сведению, Александр, хоть в лесу и свои законы.

Встреча не столько испугала, сколько развеселила. А Саша спросил себя: будь с ними Самур, как поступил бы он?

Ах, Самур, Самур! Как тебе там живётся?…

Егор Иванович прибавил шагу, быстро прошёл через мелкий березняк, остановился и как-то тревожно осмотрелся. Потом зашагал левей, на пологий склон, вдруг опять остановился, снял фуражку и наклонил голову.

Ничего особенного Саша не увидел. Росли три берёзы от одного корня, а под ними поседевшая травка мятлик с шёлковыми кисточками и ещё стоял пенёк, не пилой отрезанный, а топором срубленный. Чёрный пень, очень старый.

— Ты чего, па? — спросил он.

— Однополчане мои здесь, — Егор Иванович кивнул на деревья. — Положили мы их неглубоко, берёзку воткнули, ишь разрослась. Как же ребят тех звали, дай бог памяти? Одного-то Петром величали, Кривулин по фамилии, из-под Рязани, есть там посёлок такой, Солотча называется. А вот других двух… Нет, не вспомню, годов-то сколько минуло!

Он вздохнул, поднял голову и осмотрел лесок, заросшую кустами поляну, каменный гребень, за которым круто падала гора. До боли знакомые места.

— Ну, вот тебе и наше военное хозяйство, Александр.

— Хозяйство? — переспросил Саша, не увидев ничего, кроме камней.

— А вот… Там были зимние квартиры, землянки, значит. Ишь, пообвалились, только ямы да гнилой накат. А у самого гребня наши окопы, немцы оттуда наступали, миномёты у них во-он там стояли, мы их дважды по ночам в тылу брали. Подкрадёмся по лесу — и нема «эдельвейсов», да ещё трубу и мины утянем, по их же порядкам и бьём наутро, будим к завтраку.

— Сюда приведём ветеранов?

— Обязательно, Александр. Передний край обороны Кавказа.

Саша смотрел в оба, глаза у него блестели. Они шли вдоль широкого и пологого гребня, отец показывал извилистые, полузасыпанные траншеи. Он вдруг нагнулся и поднял истлевшую пулемётную ленту, нашёл кучу зелёных от плесени гильз, взял в руки, и они рассыпались, только ободки остались. На толстой ветке изуродованного граба Саша заметил почерневшую от времени немецкую каску с характерным обрезом краёв. Она висела на ржавой проволоке.

— Это наш ротный умывальник, ребята приспособили.

Увидели блиндаж, где располагался пункт связи. Он уцелел. Возле задней стены стоял столик, а на нем выросли две поперечные полоски земли и песка — просыпались сквозь щели в накате, на полосках росла какая-то хилая, светло-зелёная травка, вытянувшаяся в сторону света, к дверям. И этот стол с грядочками, и натёки песка из-за лопнувших досок обшивки, и обрывок обуглившейся бумаги, видно письма, засунутый в своё время в щель стены, — все говорило о том, что никто тут не успел побывать с тех далёких, тревожных дней, когда небо гремело над притихшими горами.

— Вот, поди же ты, ни шакал, ни медведь, ни любопытная лисица даже близко не подходят, не говоря уже о косулях и сернах. Чуют дух войны. Такая ядовитость от неё для всей природы!

Егор Иванович присел на лавку в блиндаже и закурил. Произошло чудо. От дыма одной сигареты ожила, затеплела землянка, стала домовитой, как обычное жильё. Чуть поднови её, вымети, и живи себе сколько надо.

Впрочем, нет, не нужна нам обжитая военная землянка. Пусть остаётся она как памятник тяжёлых лет. Как остались черкесские камни в лесу. Как дольмены далёкой эры. Не будем обживать и подновлять военные блиндажи на Кавказе. Есть дела поважней. И повеселей.

Ещё одну ночь провели Молчановы на перевалах, они поднялись выше, в зону альпийской растительности, где леса отходят, а прекрасный, многометровый бук начинает даже в затишке стелиться по земле, прижимаемый метелями и холодами в студёное время года.

— Сюда немцы не выходили, — сказал Егор Иванович, — но войска тут тоже стояли, наши ближние тылы, можно сказать. Тогда-то и выбили в горах все живое, чуть ли не последнего оленя перевели. Да ещё немцы десанты свои пробовали бросать сюда, те десанты нам множество хлопот наделали. Могилки тут везде разбросаны, теперь не сыщешь, ливнями их сровняло. Разве кто из ветеранов вспомнит, куда опускали друзей-товарищей…