Зерщиков слегка передернул плечами, перебил сердито:

— Где его взять, иного-то? Пока отыщется, Долгорукий все верховые городки спалит, со всех вас, верховых казаков, шкуру спустит…

— Это еще как бог даст, — возразил Семен, — а то, глядишь, и не успеет.

— Успеет, коли до сей поры и на примете никого нет, кто взялся бы князя окоротить…

— Есть на примете, Илья Григорьич, — тихо отозвался Семен. — По мне лучшего желать не надо. Как только вам, старшинам, глянется?

— Это… кто же?

— Кондратий Афанасьич.

— Бахмутский атаман? Булавин?

— Он самый… Всем ведомый защитник старинных казацких прав…

Зерщиков крепко задумался. Старожилого, предприимчивого, смелого казака из Трехизбянской станицы Кондратия Булавина он знал давно. Вместе были в Азовских походах, вместе ставили на речке Бахмуте первые соляные варницы, приносившие им немалый по тем временам доход. А потом заводить солеварни на Бахмуте стали другие низовые казаки, и вскоре само собой возник здесь городок, жители которого состояли из донских казаков — владельцев солеварен и работавших на них беглых, стекавшихся сюда со всех сторон. Атаманствовал в городке Булавин.

Донские казаки одновременно захватили и пустовавшие богатейшие угодья, леса, сенокосы, рыбную ловлю и пасеки на Бахмуте и соседних речках Жеребце и Красной, впадавших в Северный Донец. Но спокойно владеть этими промыслами и угодьями казакам не пришлось. Вблизи находился Изюмский слободской полк, начавший вытеснять казаков из этих привольных мест. Тогда Зерщиков, бывший войсковым атаманом, тайно разрешил Булавину создать из верховых новопришлых людей вооруженный отряд для охраны казацких промыслов и угодий[5].

Борьба между казаками и изюмцами разгорелась остро, часто доходя до кровопролитных стычек. Пять лет назад по приказу изюмского полковника Шидловского сотник Федор Черноморец с солдатами внезапно напал на Бахмут, разорил его и уничтожил казацкие солеварни. Булавин и казаки не остались в долгу, они сожгли соляной городок, построенный изюмцами[6].

Москва в этом споре держала руку изюмского полковника. На Бахмут для описи захваченных казаками земель и угодий был послан дьяк Алексей Горчаков. Булавин опись производить не позволил и, продержав дьяка несколько дней под стражей, выпроводил ни с чем обратно. Все это осуществлялось с ведома войскового атамана и старшин и одобрялось ими. Отношение к Булавину было самое благожелательное.

Однако, имея под рукой вооруженных гультяев, чувствуя поддержку широких слоев казачества, бахмутский атаман все более и более выходил из подчинения донской старшины. Он отказывается выполнить приказ войскового атамана о высылке в Черкасск двух беглых, подозреваемых якобы в ограблении богатого донского мельника, не считает нужным обращать внимание на другие требования черкасской старшины.

Неудивительно после этого, что войсковой атаман и старшины резко изменили свое отношение к Булавину. На войсковом «совете добрых сердец» уже заходила речь о Кондратии Афанасьевиче, и большинство старшин отвергло возможность какого-либо сговора с ним. И Зерщиков признавал, что для такого отношения к Булавину у старшин есть основание. Вступив в тайный сговор с войсковой старшиной, укрепив свои силы, своевольный атаман может оказаться весьма опасным… Попробуй угадать, что у него на душе.

Но, с другой стороны… Кто же еще способен быстро покончить с Долгоруким, прекратить сыск? Время не ждет, не ждет время! А если потом, успешно совершив нападение на сыскной отряд, Булавин учинит какую-нибудь дурость, разве нет средств обуздать своевольца?

В голове Зерщикова, превосходно освоившего все хитрости казацкой дипломатии, зарождались уже какие-то смутные мысли… Впрочем, это для себя, только для одного себя! А вслух, глядя прямо в глаза Семена, он медленно произносит:

— Что ж, спорить с тобой не хочу… Я давний благожелатель Кондрата, казак он справный, в воинском деле разумный… Пусть собирает вольницу и порешит злую волчью стаю. Я ж всегда помогать вам готов, будьте в надеже.

— В тебе не сомневаемся, Илья Григорьич, да только гутарил я с Кондратом… Первей всего согласия войскового атамана он желает…

Зерщиков, расправляя собравшиеся на лбу мелкие морщинки, заметил:

— Съехаться им нужно… Хотя, таить нечего, в большой обиде Лукьян Васильевич на Кондрата, непокорство и своевольство его глаза колют…

Семен, перебивая, спросил:

— А съезжаться-то где лучше?

— В Черкасске. Ныне тут тихо, никаких помех не будет. Стариков-то, кои нам вечно противенствуют, войсковой атаман отослал с князем… Скажи Булавину, чтоб почтительней держался при встрече с войсковым.

— Беспременно скажу, — поняв намек, улыбнулся Семен, прощаясь с хозяином.

Трехизбянская станица затаилась от посторонних глаз в лесном овраге. Второй день не переставая лил дождь. Дороги и тропы сплошь покрылись водой, сделались непроходимыми. Станичники, большая часть которых состояла из новопришлых, осенней непогоди были рады: — вряд ли сейчас потревожат их рыскавшие по донецким шляхам княжеские драгуны.

Кондрат Булавин, живший последние дни в Трехизбянской, лежал, прикрывшись овчиной, на полатях в старой отцовской избе, грязноватой и холодной. Печь топилась по-черному, сырые дрова разгорались плохо. Проворная черноглазая дочь Галя, творившая тесто у печки, поминутно вытирала рукавом сарафана слезившиеся от дыма глаза.

Кондрата знобило, вставать не хотелось. Да, лежа и думается лучше. А подумать есть о чем! Неделю назад, будучи в Черкасске у войскового атамана, он успешно обо всем договорился. Лукьян Васильевич одобрил нападение на Долгорукого, послал от себя возбудительные грамоты атаманам верховых городков, выдал из войсковых складов порох и свинец. Две сотни конных вооруженных людей, собранных в Ореховом буераке, близ Ново-Айдарской станицы, готовы выступить по первому знаку. Разведчики-доброхоты следят за каждым шагом князя. Все как будто ладится. И все же на душе у атамана неспокойно…

Кондратию Афанасьевичу исполнилось тридцать семь лет. Отец, как все казаки из беглых холопов, отличался свободолюбием, принимал участие во всех донских смутах, ходил шарпальничать на Волгу со Степаном Разиным и до конца дней своих оставался истым разинцем. Прозвище «Булавин», как говорили, получил отец потому, что, будучи при Разине, хранил его атаманскую булаву. Может быть, желая почтить память любимого атамана, а может быть, и всерьез, покойный отец утверждал, будто Кондрат появился на свет 6 июня 1671 года, в день, когда в Москве на Красной площади сложил свою буйную головушку батюшка Степан Тимофеевич.

Бесконечные разговоры о Разине, его походах и удачах, слышанные в детстве, глубоко запали в душу впечатлительного мальчика. Игры со сверстниками носили отпечаток легендарных рассказов. Кондрат с ранних лет атаманствовал и рубил головы боярам, или, собрав станичных казачат, отправлялся с ними в степь, где разрывали курганы в поисках клада. А позднее, когда сверстники подросли, не раз гонялись они во главе с Кондратом за татарскими и ногайскими разведчиками, выискивавшими близ казачьих станиц легкую добычу.

Сейчас, лежа на полатях, вспоминая о своем детстве, Кондрат невольно, в который уже раз, возвращался к мысли о том, что, возможно, отцовские слова о дне его рождения имеют некое пророческое значение. Кондрат не чуждался суеверий. А в том, что теперь на Дону затевалось, ощущалось что-то грозное, тревожное…

Донские казаки и он, Кондрат, в их числе хотели сделать окорот слишком чувствительным посягательствам Москвы на старые казацкие права и вольности, прекратить всем немилый сыск и жить по-прежнему. При этом учитывалось напряженное положение в стране, вызванное продолжавшейся войной со шведами. Вся русская армия была на границах. Карательных войск для посылки на Дон собрать царю негде. Обострять отношения с донским казачеством московскому правительству невыгодно. Следовательно, строгого возмездия за нападение на сыскной отряд Долгорукого ожидать нельзя, все ограничится обычной длительной перепиской посольского приказа с войсковой старшиной. Так успокоительно размышляли все казаки.