Правда, сороки между собой говорили, да и от воробьев он слышал, что далеко-далеко, за тремя огородами да за двумя садами, у бабки Кузнечихи, стоит, охраняя грядки, другое пугало. Рубаха будто у него в клеточку, с красивой синей заплаткой на спине, а шляпа хоть и дырявая, но с пером! Сходить бы к нему в гости. Встретиться. Потолковать: «Здорово, брат!» — «Здорово!» — «Как служба идёт?» — «Хорошо идёт!..» И про скворцов спросил бы у него Игнат, прилетают к нему или нет? И главное — про Того Самого, кто из сорочьего семечка вымахал почти вровень с Игнатом. Может, и возле соседнего пугала такой же растёт? Сходить бы, да разве туда доберёшься — это по грядкам-то, да через борозды — нет, конечно!

А вон и Акуля отдохнула, в конец огорода пошла, там чеснок опять недоволен, тень облачка, видите ли, на него упала.

— Всё бы ты ворчал, — упрекает его Акуля. — Облачко — это хорошо. Облачко к облачку, а там, глядишь, и дождик соберётся. Нужен дождик, ох как нужен.

Сказала это полудница и увидела, что над капустой бабочки порхают. Акуля сразу туда.

— Кыш вы, кыш! — закричала она. — От вас только гусеницы заводятся. Кыш, говорю, а то приедет мальчик, он вас всех переловит.

У Икиного брата, конечно, было имя, но здесь все его звали просто «мальчиком», чтобы коровки, их личинки и бабочки-капустницы, которых он истреблял, ему чем-нибудь не напакостили.

Стоит Игнат, приглядывается — а дальше, за капустными грядками, что там расцвело? Да это же подсолнух. В стороне ещё один. Будут семечки для Ики и её брата, если воробьи да сороки первыми их не поклюют.

«Всё хорошо в огороде, — подумал Игнат, — всё хорошо, а было бы ещё лучше, если бы возле меня Этот Самый не рос». Посмотрел Игнат на Того, который из сорочьего семечка вымахал, да ещё и цвет набрал, и как закричит:

— Акуля! Да это же у меня свой подсолнух растёт!

— Место здесь хорошее, вот и растёт, — заулыбалась Акуля.

Обрадовался Игнат и добавил:

— Расти, подсолнушек, я и тебя охранять буду!

Акуля сидела на чурбачке и тяжело вздыхала. Сидела она не просто так, а наблюдала за воробьями. Ну что, кажется, за ними наблюдать, всё об этих непоседах известно, а бабушка Акуля сегодня глаз с них не сводила.

Уже много дней стояла жара. Хоть бы какая тучка заблудилась да сюда, к огороду, забрела. Проходила Акуля только что мимо огуречной грядки, все листья на ней поникли. «Ушки опустили», — говорила Ика. Да только ли огурцам невмоготу — весь огород дождика ждёт. И вечером прохлада не приходит. Земля пересохла.

Приезжают хозяева раза два в неделю, поливают, поддерживают огород, но этого мало.

Жара. Даже в самой дальней дали ни тучки, ни облачка не видно. Какой уж тут можно ожидать дождь. Правда, вон воробьи вроде бы суетиться перестали. В другое время им жара не помеха. Скачут целый день. То стайкой вспорхнут и перелетят с места на место, то драку из-за гусеницы затеют. Только и слышно, как они спорят: «Чи-чиво ты?» — «А ты чи-чиво? Вот я тебе сейчас как врежу!» А сегодня поскучнели. Вон даже нагленький воробей сидит нахохлившись. Того и гляди схватит его Нестор Иванович. Он, кот, хоть и свой, а родственником самому тигру приходится. Тигры же, известно, не травку жуют.

Притихли воробьи. Даже папа с мамой воробьихой на них не покрикивают.

«Неужто к дождю енто они поскучнели? — подумала полудница. — Только откуда взяться непогоде, если небо чистое?»

Тут как раз папаша воробей из-под крыши выбрался. Сонный да взъерошенный. Уселся и даже перышки чистить не стал. А это в воробьином роду позором считается, всё равно как у нас, у людей, не умыться утром.

Попросила его Акуля на трубу взлететь, посмотреть с самой высоты, не показалась ли откуда-нибудь тучка.

— А ты прикрикни на меня, — прочирикал воробей, — а то что-то лень такая, что и крыльями махать не хочется.

— Кыш, лентяй! — закричала бабушка полудница, да ещё ногой притопнула и ладошками хлопнула.

Старый воробей с перепугу чирикнул и сразу взлетел на трубу.

— Раскричалась! — пожаловался он оттуда. — Могла бы и потише! А то сердце, как мотоцикл у деда Юры, колотится…

— Ты про тучки, про тучки говори! — торопит Акуля.

— Сейчас, дай отдышаться…

Отдышался воробей, осмотрелся и сообщил, что и со стороны его клюва, и со стороны хвоста — небо чистое.

— Ладно, можешь опять в своё гнездо отправляться.

Отпустила воробья бабушка полудница и побежала во двор посмотреть на пауков, разгуливают ли они по паутине, подстерегая мух и комаров, или запрятались. Пауки часто к дождю прячутся.

В паутине возле самого огорода билась бабочка-капустница, попались в неё, наверное еще утром, и разные мошки, а хозяина паутины паука Федьки Сломанная Лапа не видать. Федька паук бывалый. Днём он по паутине зря не бегает. Больше в щели, в крыше сарайчика, отсиживается. Охотиться он любит в сумерках и ночью. Одну лапу на левую паутину положит, вторую — на правую и ждёт, когда они затрясутся. А начнут паутины дёргаться — значит, кто-то попался. Но уж если кто крупный днём за его сеть зацепится, Федька Сломанная Лапа до вечера не ждёт, тут же на добычу бросается, чтобы запутать её получше.

А тут бабочка в паутине бьётся, освободиться хочет, а паука словно и дома нет, будто к соседу своему пауку Гоше в гости ушёл. Но это на Федьку не похоже. Паук он серьёзный, угрюмый, по гостям не бродит и к себе в гнездо никого не приглашает. Если в паутину — пожалуйста… Но в паутину к Федьке Сломанная Лапа лучше не попадаться.

«Так, — подумала Акуля, — затаился Федька. Посмотрю я, что поделывает Гоша».

Может, кто другой и не заметил бы Гошу, да Акуля знала, что гнездо у него под навесом на крылечке. Пригляделась бабушка, и точно — уставились на неё из-под доски четыре тёмных глаза. Это у Федьки передние глаза, а есть у него ещё и боковые, и задние. Всего же у каждого паука по восемь глаз. И вперёд могут смотреть, и с боков наблюдать, и сзади.

Самое же главное, паутину у Гошки кто-то порвал. В другое время Гошка давно бы её заделал. Хозяев дома нет, бояться некого, а он сидит в гнезде, глазами своими уставился — и ни с места.

— Сидишь? — спросила Акуля.

— Угу, — отозвался Гоша.

От Гошки больше ничего не узнаешь. У него о чём ни спрашивай, он скажет «угу» — и всё.

Неужели всё-таки дождь будет?

Да какой там дождь! Георгины под окнами дома листья опустили. Курицы в пыли купаются и над Хавроньей Сидоровной смеются: у неё, мол, уши совсем завяли. Ох жара, ох жара!

От этой жары Барбоска упал в тени и лежит плашмя. Лежит, будто он не пёс-дворняжка, а коврик, который дед Юрий у входа в конуру постелил, лапы вытирать.

Тут вдруг в конце огорода Квакша заворчала. Квакша — лягушка такая. Сама-то лягушка не знает, что она Квакша. Это её так дед Юрий назвал. Квакша перед дождём не квакает, а ворчит. Может, и на этот раз о дождике предупреждает?

Побрела бабушка Акуля по борозде мимо грядок. И кукуруза приуныла, и картофельная ботва вялая, совсем поникла.

— Акуля, — шепчет картофельная ботва, — не слышала, когда дождик пойдёт?

Что ей ответишь…

— Акуля, — зовёт капуста. — Если меня не польют, я ведь засохну. Засохну, и всё.

«Да, — думает полудница, — вот горюшко-то. Не пойдёт дождь — не нальются капустные кочаны…»

А это кто чуть живой? Да это же свёкла! Ещё неделю назад раскинула она тут свои зелёные листья с красными прожилками, подбоченилась, как франтиха, и спорила с репкой, кто из них красивее. Репка говорила, что она блондинка, а свёкла какого-то непонятного свекольного цвета. Ещё говорила, что она, репка, очень нравится пугалу Игнату, и стоит он на своём посту только ради неё, чтобы кто-нибудь не вытянул её раньше времени.

Ходит полудница по огороду — всех жалеет: и лук, и морковку, и чеснок.

— Я вам говорил, — ворчит чеснок. — Я вам говорил: случится что-нибудь. Вот и случилось!

А как смородину не пожалеть! Рясная стоит, но поникшая. Если дождь не пойдёт — осыпаться может. И останутся тогда хозяева без смородинового варенья.