Но крик лишь раззадорил наглость и ужасную, бессовестную, скрытую ненависть.

— Филип, — сказала трясясь со страху жена, — что это? Что это значит? Здесь дело нечисто, здесь что-то затевается. Что они нашли такого во мне — что они от меня хотят? Филип… — взглянула на меня, и сразу поникла, стала серой, угасла, тихо пошла в уголок, уселась.

А я остался в кресле, с газетой в руках, с сигаретой между пальцев; сигарета сама догорала, а я думал, долго. Разумеется, можно и выставить служанку, а еще можно переехать на другую квартиру, в другой район даже — можно, если бы я не был таким беспомощным, дрожащим и робким. Жена спрашивала меня, что это значит? Что — что значит? Кто же, ради всего святого, в этой ситуации смешон, дик и ужасен? Если жена ненавидит служанку, то служанка тоже ненавидит жену. Я склонялся над этой ненавистью, брал ее дрожащими руками, всматривался в нее слабым взглядом старика и вслушивался в доносившийся из кухни настойчивый голос:

— Я вам говорю, что если бы я захотела вам все рассказать, какие у них выдумки, то, наверно, я бы первая померла со стыда, а вас бы кондратий хватил.

Я слушал, молчал.

Но как-то раз жена сняла свое обручальное кольцо и положила на стол в обеденном зале, а я это кольцо — ох, совершенно машинально, ибо мыслями я был не здесь — короче, взял это кольцо и положил себе в карман. А потом и говорю жене:

— Деточка, а где твое обручальное кольцо?

Жена сразу посмотрела на служанку, служанка — на жену, жена сказала:

— Чеся!

Чеся сказала:

— Слушаю!

Жена крикнула:

— Воровка!

Служанка подбоченилась и вульгарно гаркнула:

— Сама ты воровка!

Жена:

— Молчать!

Служанка:

— Сама молчи!

Жена:

— Вон! Сейчас же вон!

Служанка:

— Ты вон!

Ох, что тут началось! Уже изо всех окон повысовывались головы, уже отовсюду понеслись крики, проклятия, измышления, и уж начал расти страшный смех, как смотрю — служанка схватила за волосы мою жену и тащит, тащит, а я, как сквозь туман, слышу голос жены:

— Филип!

В сентябре 1930 года, плывя в Каир, я упал в Средиземное море, упал со страшным плеском, поскольку море тогда было гладким, не смущенным ни единой волной. Но замечено мое падение было лишь минуту спустя, когда судно уже успело удалиться километра на полтора; потом судно развернули и направили на меня, но капитан в суматохе так его разогнал, что колосс проскочил по инерции то место, где меня захлестывала соленая вода. Судно еще раз развернули и еще раз направили на меня, но и тогда, миновав меня со скоростью поезда, оно остановилось слишком далеко. Этот маневр повторялся с необычайным упорством раз десять. Тем временем подошла частная паровая яхта и взяла меня на борт, а мое судно — «L’Orient» — отошло.

Владелец яхты, он же и капитан, приказал меня связать и запихнуть в каморку под палубой, а все потому, что когда он при мне переобувался, я неосмотрительно выдал свое удивление белизной его стопы. И хоть лицо его было белым, я готов был биться об заклад, что стопа его — как смоль черная, но она оказалась абсолютно белой! Из-за этого он проникся ко мне безграничной ненавистью. Он понял, что я углядел его физиологическую тайну, о которой кроме меня никто в мире и не догадывался, — то есть, что он был белым негром. (А впрочем, честно говоря, все это было только предлогом.) В течение восьми следующих месяцев яхта беспрестанно бороздила разные моря, задерживаясь лишь для пополнения запасов топлива, и все это время он наслаждался беспредельными возможностями произвола по отношению ко мне, запертому в темной каморке и всегда находившемуся под рукой.

Конечно, любая ненависть должна была бы вскоре потеряться в этой безграничности и просторе — и если все же, несмотря на это, он обрек меня на ужасную смерть, то не столько ради моих мук, сколько ради собственного удовольствия. Он долго соображал, как бы с помощью меня получить такие впечатления, которые он сам никогда бы не отважился изведать — вроде той англичанки, что сажала червячка в спичечный коробок и бросала в Ниагарский водопад. Когда же наконец меня вывели на палубу, то, кроме страха, я пережил чувство тоски, горечи, а также благодарности судьбе — ибо я не мог не признаться, что придуманная им для меня смерть оказалась почти такой же, о какой я мечтал и какую когда-то прежде, в раннем детстве, я видел в снах. — С помощью специально изготовленных приспособлений, от описания которых я воздержусь, была проведена непомерно трудная операция, в результате которой я оказался внутри стеклянной банки, имевшей форму большого яйца, достаточно большого, чтобы я мог свободно двигать руками и ногами, но все же слишком маленького для того, чтобы сменить лежачее положение на какое-либо другое.

Толщина стекла составляла около 3 см. Его поверхность не имела ни дефектов, ни швов — в одном лишь месте было просверлено небольшое отверстие, через которое поступал воздух. Возьмите огромное яйцо, проколите его булавкой — вот и получится то яйцо, в котором я оказался; места у меня в нем было не больше, чем у эмбриона цыпленка.

Тогда Негр показал мне карту Атлантического океана и обозначил положение судна: мы находились примерно посредине океана, где-то между Испанией и севером Мексики. В этом месте от Америки к проливу Ла-Манш, к северным берегам Англии и Скандинавии стремится мощное течение Гольфстрим. Однако на карте было видно, что на расстоянии тысячи миль от Европы Гольфстрим разделяется, и южное его ответвление становится Канарским течением и поворачивает вниз, направо. Затем Канарское течение в районе Сенегамбии снова сворачивает вправо (если по карте, то скорее влево) под названием Экваториального течения, а Экваториальное течение в свою очередь сворачивает от Антильских островов вправо (или вверх) под названием Антильского течения — Антильское же течение, сворачивая вправо, снова соединяется с Гольфстримом, чтобы все опять начать сначала. Таким образом, эти течения образуют замкнутый круг диаметром от тысячи пятисот до двух тысяч километров. Если с борта нашего судна бросить в море деревяшку, то будьте уверены, что через полгода или год, а может и через три года всклокоченные воды принесут ее с запада на то же самое место, с которого она отплыла на восток.

— Мы бросим тебя в стеклянной банке, — примерно так можно было резюмировать слова Негра. — Никакая буря тебя не потопит, дадим тебе упаковку с тремя тысячами бульонных кубиков, — если высасывать по одному кубику в день, то провианта хватит на десять лет, — а к ним маленькую, но безотказную установку для фильтрования воды… Впрочем, в воде недостатка не будет, ты хлебнешь ее вдоволь, качаясь и на волне, и под волной, бессознательно, все по кругу да по кругу, и так десять лет; а потом, когда кончатся бульонные кубики и ты сдохнешь, труп твой будет все кружить и кружить по намеченному пути: все по кругу, все по кругу, все по кругу.

Меня бросили в океан. Яйцо сразу глубоко погрузилось, после чего всплыло… Набегающая волна (а день был ветреный, пасмурный, глубоко изборожденная волнами, поверхность вод находилась в постоянном движении) подхватила меня на пенящийся оливковый гребень и какое-то время тяжело тащила — а потом, подняв, с шумом и брызгами сбросила в пучину. Под водой было тихо и зелено. Однако едва я снова увидел мутные и темные небеса, как палец Бога надо мной, вертикальная водяная гора внедрила меня в бездну водоворотов, на этот раз самое малое — на минуту. Третья волна, долго и нежно несшая банку на себе, — выкинула меня, я соскользнул по ее убегающему склону и вкусил немного покоя на водной равнине. Потом пришел черед четвертой, пятой и шестой волн. А уж что творилось во время бури! Нависшие громады, эти сгорбленные чудовища, выносили меня на бушующие вершины, чтобы оттуда вновь сбросить на дно пропасти! — но в любом случае потопить меня они не смогли бы. Судно Негра следовало за мной недели эдак с две — и, наконец, должно быть пресытившись и устав, отошло.