Но довольно об этом…

Жизнь взрослеющих девиц не сравнить ни с жизнью инженера или адвоката, ни с жизнью хозяйки дома, жены и матери. Взять хотя бы тоску и шум в крови, такие же постоянные, как и тиканье часов. Давно уже кто-то заметил, что нет ничего более необъяснимого, чем быть привлекательным. Нелегко уберечь то существо, закон бытия которого — соблазнять, но Алицию зорко стерегли канарейка Фифи, майорша-мать и пинчер Биби, которого она держала на поводке во время послеобеденной прогулки. Интересен был сговор домашних животных в деле охраны Алиции. «Биби, — пела канарейка, отгоняя недобрые мысли, — Биби, собачка, стереги хорошенько нашу хозяюшку. Служи на задних лапках! Служи на задних лапках! Следи за зонтиком: он такой ленивый, пусть хорошенько заслоняет от солнца нашу любимую хозяюшку!»

Как-то в один погожий августовский вечер, на закате, Алиция прохаживалась по аллее садика, забавляясь тем, что концом зонтика делала в гравии маленькие круглые ямочки. Садик, небольшой, но милый, был окружен каменной оградой, заросшей вьющимися розочками; какой-то бродяга разлегся под солнцем, на гребне ограды, отколупнул кусок кирпича и кинул в Алицию. Камень ударил ее по лопатке, она пошатнулась, чуть не упала и уж впору ей было закричать, как она заметила, что преследователь не выказывает ни гнева, ни радости, а только другим обломком кирпича снова метит ей в спину. Лицо грубияна выражало лишь лень полуденной сиесты, равнодушие и цинизм. Алиция легко улыбнулась ему дрожащими от боли губами, после чего бродяга слез с ограды и исчез — она же вернулась домой, повторяя:

— Улыбнулась…

— Алиция! Алиция! — позвала госпожа S., ее мать, — полдник, Алиция!

— Иду, мама, — ответила Алиция.

— Почему ты так шумно пьешь, дитя мое? Где это видано, чтоб так пили чай?

— Это потому, мама, что он очень горячий, — сказала Алиция.

— Но Алиция, не ешь хлеб, если он упал на пол.

— Это я такая экономная, мама.

— Смотри как Биби служит и просит хлебушка с маслом. Постыдись же быть эгоисткой, дитя мое — о-о зачем ты наступила собачке на лапку? Какая муха тебя сегодня укусила? Что случилось?

— Ах, я такая рассеянная, — мечтательно произнесла Алиция, — Мама, а почему мужчины ходят в брюках, ведь ноги есть и у нас? А почему, мама, у мужчин короткие волосы? Мужчины стригутся потому что… что… должны, или потому что так хотят?

— Им бы не пошли длинные волосы, Алиция.

— А почему, мама, мужчины хотят, чтобы им пошло?

И говоря это, она украдкой прятала в рукав серебряную ложечку, с которой пила чай.

— Почему, — говорила госпожа S. — А почему ты себе завиваешь кудряшки? Неужели затем, чтобы мир стал прекрасней и чтобы солнышко не жалело для людей своих лучей? — Но Алиция уже встала и вышла в сад. Достала из рукава ложечку и какое-то время смотрела на нее в нерешительности. — Я украла ее, — шепнула она изумленно. — Украла! Что же мне теперь с ней делать? — И закопала ее под деревом. Ах, если бы в Алицию не попали камнем, она никогда не украла бы ложечку. Женщины, может, и не любят крайностей во внешних проявлениях жизни, но внутренне, если захотят, они смогут вычерпать ситуацию до дна.

Тем временем в дверях дома показался полный мужчина, майор S., и сообщил: — Алиция! Завтра приезжает твой жених, вернувшийся из путешествия в Китай!

Обручение Алиции произошло четыре года назад, когда она вступала в свою семнадцатую весну. — Позволите ли вы, — мямлил молодой человек, — прошу Вашего соизволения, чтобы эта ручка была моей. — Как это? — спросила она. — Прошу Вашей руки, Алиция, — пробормотал молодой поклонник. — Надеюсь, вы не хотите, чтобы я отрезала себе руку, — вымолвила наивная девушка, заливаясь однако румянцем. — Так ты не хочешь быть моей невестой? — Хочу, — ответила она, — но при условии, что дашь мне слово никогда не претендовать ни на одну из частей моего тела, это бессмысленно! — Восхитительно! — воскликнул он, — Вы сами не представляете, как вы очаровательны. Упоительно! — И весь вечер он повторял, блуждая по улицам: — Она поняла это буквально, она подумала, что я… хотел взять ее руку, как берут кусок торта. Я готов пасть на колени!

Без сомнения, был он весьма видным молодым человеком с белой кожей и пунцовыми губами, духовная же его красота ни в чем не уступала красоте физической. Как же богат и разнообразен дух человеческий! Одни строят свою нравственность на благородстве, другие на сердечной доброте, а у Павла альфой и омегой, подножием и вершиной была девственность. Именно она составляла суть его души и около нее вились все его высокие наклонности. Шатобриан тоже считал девственность чем-то совершенным и восхищался ею, говоря: Итак, мы видим, что девственность, которая возвышается с самого низшего звена в цепи естества, растет вверх до человека, от человека к ангелам, а от ангелов — к Богу, в котором и теряется. Бог сам великий затворник во вселенной, вековечный юноша миров.

Если Павел и полюбил Алицию, то потому, что ее локоть, ручки, ножки, может от природы, а может вследствие родительской опеки, были более девственны, чем это обычно встречается, и потому, что она показалась ему самой девственностью.

— Девственница, — думал он. — Она ничего не понимает. Аист. Нет, это слишком прекрасно, чтобы об этом думать, разве что — стоя на коленях.

А проходя мимо городской бойни, добавил: — Может она считает, что и маленьких телят приносит аист?.. Жаркое из телятины — прямо на стол мамы?.. О, как это возвышенно! Как же ее не любить?

Как же не любить Создателя? Непостижимо! Сколь славна природа, что в этой долине слез вообще возможно нечто такое, как девственность. Девственность — а стало быть отдельная категория существ замкнутых, изолированных, пребывающих в неведении, отгороженных тонкой стенкой. Они дрожат в тревожном ожидании, глубоко дышат, соприкасаются, не углубляя отношений — отрешенные от всего, что их окружает, закрытые на ключ от непристойности, опечатанные, и это не пустая фраза, не риторика, а самая настоящая печать, нисколько не хуже всех прочих печатей. Головокружительное соединение физики и метафизики, абстрактного и конкретного — из мелкой, чисто телесной подробности вытекает целое море идеализма и чудес, находящихся в разительном противостоянии с нашей грустной действительностью.

Она ест жаркое из телятины и ничего такого не знает, ни о чем не догадывается, невинно ест, и так во всем — с утра до вечера. Как-то раз она вместо «паук» сказала «паучок»: «паучок поедает мушек». О, чудо! Невинная и в гостиной, и в столовой, и в своей комнатке за белой занавеской и в кло… Тсс! Жуткая мысль! — Зубы стиснул, а все лицо нервно дрожит. — Нет, нет, — шептал он, — этого она вообще не делает, она этого не умеет, иначе не было бы Бога на небесах. — Однако он понимал, что лжет. — Но в любом случае это происходит вне ее — ведь она тогда мыслями не присутствует — а так как-то, машинально, само собой…

Да, однако — что за ужасная мысль!

Ах! А я-то? Я, тот, который думает об этом, может о чем-то подобном думать и не глохнет, и не слепнет перед лицом этого ужаса, а напротив — разглядывает все это в душе. Какая низость! Но это не ее вина, что на нее это упало, а моя, что я такой испорченный и грязный и не умею обуздать мысли. Разве со своей стороны я не обязан в ответ на ее девственность проявить чуть больше бессознательного? Да, для того, чтобы подобающим образом полюбить девственницу, надо самому быть девственником и находиться в неведении, иначе не получится нашей идиллии.

Вот почему я жажду быть девственником, но как этого добиться? Я не девица. Правда, я мог бы, как ксендз или монах, облечься в черное, отгородиться постом и сутаной, блюсти половое воздержание, но что мне с того? Разве монах или ксендз девственны? Отнюдь, секрет мужской девственности кроется в другом. Прежде всего, крепко зажмуриться, и во-вторых, положиться на инстинкт. Я чувствую, что инстинкт подскажет мне путь. Так же, как я инстинктивно ощущаю, хотя и не смог бы сказать почему, что ее уши более девственны, чем нос, но еще больше девственности — в нежном овале плеч, а в большом пальце — меньше, чем в указательном, и как под этим углом зрения я могу оценить каждую черточку ее образа, точно так же и инстинкт покажет мне, как обрести мужскую девственность и стать достойным Алиции.