Ах! Представляю себе! Обычно все одеты и ведут себя прилично, но как только остаются один на один, мужчины бросают камнями в женщин, а те улыбаются, потому что болит. А еще — воруют… Разве я сама не украла серебряную ложку и не закопала ее в саду, не зная, что с ней делать? — Мама много раз вслух читала в газетах о кражах, теперь я понимаю, что это значит. Воруют, шумно пьют чай, наступают собачкам на лапы и вообще поступают наперекор, это и есть любовь — а девушек держат в неведении, чтобы… было приятней. Я вся дрожу.
«Павел! Получается, не совсем так, как ты говоришь. Просто и не знаю, что думать! Вчера я слышала, как мама говорила отцу, что безработные ужасно „расплодились“, что они ходят „полуголые“, что питаются какими-то отвратительными отбросами и что количество краж, драк, грабежей растет как на дрожжах. Скажи мне все — скажи, на что им эти „отбросы“ и почему они „полуголые“, Павел, очень прошу тебя, мне в конце концов нужно знать, как вести себя, всегда твоя —
«Дражайшая моя! Что же это творится в твоей головушке! Заклинаю тебя нашей любовью, никогда об этом не думай. Правда, такое можно иногда увидеть, но в размышлениях об этом так легко потерять непорочность — и что тогда? Как небо и земля далеки друг от друга, так и правда, заключенная в чистоте, далека от грязи действительности! Так не будем же стремиться все понять, будем жить невинностью, нашим юно-девственным инстинктом, и будем остерегаться мыслить о том, о чем не следует, как это со мной однажды случилось, когда я узнал тебя. Осознание обезображивает, неосознанность украшает, навек твой —
— Инстинкт, — думала Алиция, — инстинкт, но чего он хочет, этот инстинкт, чего, собственно, хочу я? Сама не знаю… умереть, или съесть что-нибудь острое. Не успокоюсь, пока… Я такая неопытная. У меня завязаны глаза, как говорит Павел, иногда аж страх берет… Инстинкт, мой девственный инстинкт — вот, что покажет мне путь!
На следующий день она обратилась к своему жениху, который с упоеньем всматривался в ее локоток:
— Павел… меня иногда посещают такие дикие фантазии!
— Тем лучше, моя дорогая, именно этого я от тебя и ожидал, — ответил он. — Чем бы ты была без капризов и без фантазий? Мне нравится это безрассудство чистоты!
— Но мои фантазии столь странны, Павел… право, стыдно сказать.
— У тебя, неискушенной, и не может быть других, — ответил он. — Чем более дикой и странной будет твоя фантазия, тем с большей готовностью я исполню ее, сокровище мое. Подчинясь ей, я воздам должное твоей и своей непорочности.
— Но… Понимаешь ли, это, собственно, это как-то иначе… По крайней мере, я никак не могу этого понять. Скажи мне, тебе… тебе тоже… как и другим… приходилось когда-нибудь красть?
— За кого ты меня принимаешь, Алиция? Что означают эти слова? Неужели тебе хоть на минуту мог стать симпатичным мужчина, замешанный в подобном проступке? Я всегда старался быть достойным тебя и чистым, конечно в своем, мужском амплуа.
— Не знаю, Павел, не знаю, но скажи мне, только откровенно, очень прошу тебя, скажи мне, ты когда-нибудь, понимаешь, обманывал кого, или грыз, или ходил… полуголым, или спал когда-нибудь на каменной ограде, или может бил кого, или лизал, или может ел какую-нибудь гадость?
— Дитя мое! О чем ты говоришь? С чего ты все это взяла? Алиция, подумай… Неужели я смог бы лизать или обманывать? А мое достоинство? Ты, верно, не в себе!
— Ах, Павел, — сказала Алиция, — какой чудный день — ни одной тучки: приходится глаза прикрывать от солнца.
Так, ведя разговор, обошли они вокруг дома и оказались перед кухней, где на куче мусора валялась недогрызенная Биби кость с остатками розового мяса.
— Смотри, Павел, — кость, — сказала Алиция.
— Уйдем отсюда, — сказал Павел. — Уйдем отсюда, здесь галдеж кухонных девок и зловоние. Нет, Алиция, я просто удивляюсь, как в этой прелестной головушке могли возникнуть такие мысли.
— Подожди, подожди, Павел, побудем здесь еще — видно, Биби не обгрыз ее до конца… Павел… ах, что со мной — сама не знаю… Павел.
— Что, дорогая моя, может, тебе нехорошо? Может, жара тебя сморила, ведь так душно.
— Да нет же, совсем не это… Смотри, как глядит на нас — как будто хочет нас покусать, сожрать нас. Ты очень меня любишь?
Они встали перед костью, которую понюхал и лизнул Биби, воскрешая воспоминания.
— Люблю ли я тебя? — Да, люблю, и любовь мою можно сравнить разве что с горой.
— А я так бы хотела, Павел, чтобы ты обгрыз, то есть, чтобы мы вместе обгрызли эту кость, что на помойке. Не смотри, я покраснела, — и она прижалась к нему, — не смотри на меня сейчас.
— Кость? Что, Алиция, что? Что ты сказала?
— Павел, — вымолвила Алиция, прижимаясь к нему, — этот… камень, понимаешь, разбудил во мне какое-то особое беспокойство. Ни о чем не хочу знать, ничего не говори мне, но меня гнетет и садик, и розы, и стена, и белизна моей юбки, и, ах, кто знает, может мне хочется, чтобы моя спина была в синяках… Камень мне прошептал, прошептал моей спине, что там, за стеной, что-то есть, и я это что-то съем, обгрызу эту кость, то есть мы с тобой вместе обгрызем, Павел, ты — со мной, я — с тобой, я обязательно, обязательно — все не отступала она, — я без этого обязательно умру молодой!
Павел опешил.
— Деточка, зачем тебе кость? Ты с ума сошла! Если уж ты так хочешь, то вели подать свежую кость из бульона.
— Но мне надо именно эту, с помойки! — крикнула Алиция, топая ножкой. — И притом украдкой, скрываясь от кухарки!
Неожиданно между ними разгорелся спор, такой же жаркий и томительный, как клонящееся к закату предвечернее июльское солнце. — Но Алиция, это омерзительно, вонь такая, что просто тошнит, ведь именно здесь кухарка выливает помои! — Помои? И меня тоже мутит и тошнит, но мне так хочется отведать помоев! Верь мне, Павел, это можно обгрызть и съесть! — я чувствую, что все так делают, когда никто не видит.
Они долго препирались. — Это отвратительно! — Это темно, странно, таинственно, стыдливо и желанно! — Алиция, — наконец воскликнул Павел, протирая глаза, — ради Бога… я начинаю сомневаться. Что это? Во сне или наяву? Я не желаю ничего выведывать. Боже упаси, я не страдаю любопытством, но… может ты шутишь, смеешься надо мной, Алиция? Что произошло? Ты говоришь, камень? Неужели такое возможно, что бросят камень, и чтобы от этого… и чтобы это стало причиной какого-то нездорового аппетита к костям? Но это слишком дико, слишком какое-то нечистое, нет, я отношусь с уважением к твоим фантазиям, но это уже не девственный инстинкт, это просто высосано из пальца.
— Из пальца? — отозвалась Алиция. — Павел, а разве мои пальцы не девственны? Ведь ты сам говорил, что надо зажмуриться, бездумно и тихо, наивно и чисто, и, ах, Павел, смотри скорее, как сияет солнце, а этот червячок так сонно движется по листку, а меня так и распирает! Слушай, все делают то же самое, и только мы… только мы не знаем! Ах, тебе кажется, что никто никогда никому… а я тебе говорю, что вечерами камни свистят, градом сыплются, так, что глаз сомкнуть нельзя, а голодные полуголые люди в тени деревьев обгрызают кости и другие отбросы! Вот это и есть любовь… любовь!
— Ха! Ты сошла с ума!
— Прекрати! — крикнула она и потянула за рукав. — Пойдем, пойдем к кости!
— Ни за что! Ни за что!
И тогда с отчаяния он чуть было не ударил ее! Но в ту самую минуту они услышали за стеной что-то похожее на удар и стон. Подбежали, выглянули поверх вьющихся розочек: там, на улице, под деревом, скорчившись от боли, молодая и босая девушка согнула колено и впилась в него губами.