Ой, гуляем! Ой, гудим! Все вина мне подливает, а мне трудно отказываться: уж больно громко угощает. Пьем. А рядом, за другим столиком, Барон, Пыцкаль и Чюмкала уселись и вина требуют! Ах, черт бы их драл! Видать, как только деньги дали, враз осмелели, и только Гонзаль выпьет, так они сразу к кружкам, рюмкам, кружками, рюмами, чарками чокаются, пьют, опрокидывают, выкрикивают, хэй же ха! гоп-гоп, была не была! Но все ж не было у них смелости, чтобы за наше здоровье пить, так они, значит, только друг за друга пили. И мы с Гонзалем тоже пьем друг за друга.

А сам шепчет: «Иди к Старику, пригласи их к нам в компанию. Познакомимся».

Говорю: «Нельзя».

А он мне в руку что-то под столом впихивает и говорит: «Возьми это, возьми это, на, держи…» а то Деньги были.

«Возьми, — говорит, — ты нуждаешься, так знай настоящего Друга-Приятеля, а как ты мне Другом будешь, то и я тебе Другом буду!» Я и брать-то не хочу, а он мне насильно сует. Так и всучил. Я чуть было деньги эти наземь не бросил, да только те, другие деньги уже у меня были и теперь к ним новые добавились, а что делать, сам не знаю, потому что вместе тысячи четыре будет. Тем временем Барон с приятелями своими друг с другом выпивают, но и в мою сторону рюмки поднимать начали. С деньгами их в кармане не мог я того не сделать, чтоб с ними не чокнуться, а они обратно — со мной, Гонзаль со мной, я с Гонзалем, они с Гонзалем, Гонзаль с ними! Пьем-выпиваем. И пошла гулянка!

В бумажку трубит, ручкой-ножкой машет! Гоп, гоп, гоп! Тогда уж мы все вместе друг с другом, один столик с другим чокаемся, но честно говоря, не за их здоровье Гонзаль пил, а за других, то есть за Старика и сына здоровье. Говорит он, значит, мне: «Поди, пригласи в компанию!»

Ну я, значит, встаю и, к старику подойдя, следующими словами говорю: «Прости, милостивый государь, назойливость мою, но речь вашу заслышав, Земляка приветствовать захотел».

Тут он, самым вежливым манером с места своего привстав, Кобжицким, Томашем, Майором бывшим, нынешним Пенсионером представился, да и сына своего, Игнатия, тоже представил. Затем садиться просит. Присел я, а он пивом угощает, но, видать, не слишком ему компания моя по вкусу пришлась, а все по причине Приятелей моих. А главно дело, что там Воют, Пьют, Шумят! Видать, что очень он приличный, порядочный человек, я же ему такие слова говорю: «Я в компании, но, сдается, ребята слегка перебрали, да ведь Милостивому Пану и то ведомо, что знакомства здесь никто не выбирает; другой раз оно может и лучше было бы, чтоб Знакомые в Незнакомых превратились».

А там шумят. Но он говорит: «Понимаю вынужденность положения вашего, и если пожелаете, прошу с нами более спокойному предаться досугу». Дальше, значит, разговариваем, Человек этот необычайно почтенным, видным был: черты сухие, правильные, сильная проседь, глаз светел, брови густые, кустистые, лицо сухое, но старческое, голос тоже старческий, рука сухая, но и она старческая, нос орлиный, с волосами, и очень старческий, то же и уши — клоками старых седых волос заросли. Сын сблизи довольно ловким, складным мне показался, и такие у него рука, нога, чуб, что шельма, шельма, ах он шельма, Гонзаль! А те кричат-покрикивают! Ну, значит, Старик мне, что, мол, Сына Единственного в армию отправляет, а если он до Родины не доберется, то в Англии либо во Франции в армию запишется, чтобы хоть с какой стороны ворога драть. «Так вот, — говорит, — мы в парк сей пришли, чтобы Игнатий мой перед отъездом немного развлекся, и я ему Народные Забавы показать желаю». Говорит, а там пьют. Что в человеке этом внимание приковывало, так это его необычайное какое-то в разговоре и во всем поведении благоразумие, и уж каким благоразумным, каким осторожным был он в каждом слове и поступке своем, точно Астроном какой: все так в себе изучает да ко всему прислушивается. Любезен также Необычайно.

Из-за такой Любезности, да во всем Разумности, Благородства что ли, из-за явной необыкновенной чистоты, правоты всех дел его, замыслов, меня все больший стыд брал за Приятелей моих и за дела-делишки мои. Но не желая ему в этих бедах признаваться, говорю ему лишь: «Лучше всего я желаю за благородное Вельможного Пана намерение, вместе с сыном Вашим за успех замыслов чистых-благородных выпить». Ну, значит, чокнулись мы. Но когда я с Сыном чокнулся, то Гонзаль за мое здоровье пить начал, тож и Барон, Пыцкаль, Чюмкала за мое здоровье выпили: «Хоп, хоп, хоп, пьем-гуляем!» Тогда и я должен был за их здоровье выпить, они — за мое. Старик на это:

— А, вижу, пьют.

— Да, пьют.

— За Ваше здоровье тоже пьют.

— Пьют, потому что знакомы.

Задумался он, заволновался… наконец говорит, тише чуток: «Ой, чую, не время для забав таких… не время…»

Мне стыдно стало! И я, склонившись, на ухо ему такие слова говорю: «Бога ради, уходи лучше отсюда вместе с сыном своим, и по дружбе тебе я то говорю, ибо Пьют они, но только не за мое здоровье!» Насупился Старик: «А за чье ж здоровье пьют?» Я говорю: «Они там вона за того Иностранца-Дружка моего здоровье пьют, а вот он — ни за их, ни за мое, а только за Сына твоего здоровье пьет».

Насторожился он, остолбенел: «За Игнаткино здоровье пьет? Как же так?»

— За Игнаткино, Игнаткино, и уходи ты с Игнаткой своим, потому что он за Игнатом ухлестнул! Уходи, уходи, говорят!

А тут Гудят, Водку дуют, Трубят, Шумят, и все как один стаканы-кружки-рюмки опрокидывают! А хоп, хоп, хоп!

Гвалт, галдеж как на ярмарке! Покраснел старик, точно помидор сделался: «То-то я смотрю, что он на Сына моего зарится, да не знал, какова причина».

— Уходи, уходи с Сыном, ибо только на смех себя выставишь!

— Я с Игнатием (а мы все продолжаем на ухо говорить), я с Игнатием бежать не собираюсь, потому что мой Игнат не барышня! Ты, ради Бога, Игнату не сказывай! Я уж сам как-нибудь с человеком этим дело улажу.

Тем временем за Гонзаля здоровье Барон с Пыцкалем сильно пили, а Гонзаль нам платочком махнул и чарку опрокинул, ой, веселимся, ой, гуляем!

Старик чарку свою взял, будто за Гонзаля здоровье выпить собирался… да только как той о стол грохнет, и из-за стола как вскочит! Встал и Гонзаль. Тут и прочие повставали, ибо видят, дело — к Драке. Один только Сын не шелохнулся, и неловко ему было, потому что скумекал, что к чему, покраснел как рак, горемыка.

И вот Старик стоит и Гонзаль стоит. Несмотря на женственность свою, он довольно крупным был мужчиной, но когда Дракой запахло, обмяк очень; и вот Путо боится, а старик стоит, Путо боится, а старик стоит, Путо боится, а Старик стоит. И довольно долго так тянулось. Гонзаль левой рукой, пальцами тихонечко так заперебирал, словно хвостом замахал, как бы прося, чтоб все в шутку, в шалость обернулось. Но стоит старик, и тогда Гонзаль со страху чарку, что в другой руке держал, тревожно, неуверенно к губам поднес. Отпил. Вот незадача! Забыл он, видать, что как раз из-за Питья сыр-бор разгорелся! Вот и Старика о том же самом вопрос прозвучал:

— За чье здоровье, сударь, пьешь?

А за чье он там здоровье пил? Ни за чье не пил. Со страху пьет и ото рта чарки не отрывает, потому как оторви он ее ото рта, отвечать на вопрос пришлось бы! Вот он и пьет, чтобы пить. Да беда в том, черт его дери, что прежде он за Сына здоровье пил украдкой, теперь его Питье опять на Сына направлялась (Сын за столиком сидел не шелохнувшись) и стоит так Шельма Она, и за Мальчика чуть-чуть своего пьет и за здоровье его Выпивает! Понял он тогда и, страшного томашева гнева убоявшись, обмяк в тряпку, да только со страху еще сильнее пьет и Питием своим на гнев Томаша себя обрекает… и все больше и больше страшась, пьет и пьет! Воскликнул Томаш: