Было так тихо, все во мне было так тихо тогда в Германии, всю осень, Рождество и весь длинный январь. Я была почти все время одна. Посещала некоторые лекции, которые имели отношение к диссертации, и общий теоретический семинар. Иногда пила пиво с ребятами из исследовательской группы, но почти ни с кем не разговаривала, кроме продавщицы в магазине, библиотекарши и билетерши в кино, куда ходила по вечерам и смотрела старые фильмы. Я жила, как бы отстранившись, спрятавшись в какую-то нишу.

Мне казалось, что я упала глубоко вниз, выпала из всех связей, как будто мои собственные мысли отдалились от меня, я бродила в каком-то туманном состоянии, совершенно непонятном, я не знала, хорошо это или плохо, никак не могла ни за что уцепиться, мне нечем было цепляться, я была ничем.

Это произошло в тот день, когда я стояла в промозглом крестовом ходе. Было очень тихо, я ощущала на своем лице слабые лучи солнца. В тот день я оказалась на пороге чего-то тонкого, светлого и ясного.

В церкви на столике с брошюрками я увидела открытку с изображением св. Изабеллы, на подставке. А когда я вышла из церкви с открыткой в руках, я встретила Кристиану. Именно в тот день. У нее улетела шляпа, и мы бегали за ней, а когда шляпа в конце концов оказалась у стены, мы рассмеялись и поехали вместе домой.

Нет, я уехала из Германии не потому, что хотела сбежать, я уехала к чему-то, куда-то. Но к чему, Лив?

К Богу? Да, если употребить это слово, то, пожалуй, я назвала бы это Богом. Но не чем-то духовным в смысле далекой от жизни эстетики, а определенной позицией, обязательством. Пространством, которое должно быть открытым для встречи с людьми, пространством между людьми, между нами всеми. Бог как обязательная и обязывающая любовь к ближнему. Если называть что-то Богом, то только это. Но я не называла это Богом, когда тихо думала про себя. И я приехала сюда, чтобы прийти к этому, уйти в него. К другим людям. К тому, что было и есть. Как слабый свет в крестовом ходе в монастыре в тот день. Чтобы быть причастной. Быть.

Я прошла практику, а затем продолжила занятия теорией, потому что не могла себе представить, как я встану перед паствой и начну проповедовать. Я не могла произносить слова, не чувствуя их значимости. Теперь я это делаю. Я говорю слова, которые красиво звучат, хотя я не уверена, что они не пустая риторика и действительно несут в себе нечто. Теперь я умею это делать и делаю. Или у меня просто нет выбора.

Я произношу слова, достаю их, обозначаю. На большее я не способна. То, другое, должно прийти само, если получится.

Нет, эта музыка не дает мне думать. И невозможно звонить родителям девушки в таком шуме. Я поднялась, взяла с собой несколько книг, бумаги и собралась идти в церковь.

— Лив, — раздался позади меня голос Майи. Я стояла в высоких резиновых сапогах у открытой наружной двери. Ботинки сушились в гостиной у обогревателя. Ее голос звучал слабо и тихо.

Я обернулась. Она стояла в дверях в одном из своих старых черных платьев, купленных на барахолке и перешитых, и в шерстяных носках. Она посмотрела на меня своими серыми глазами. Было что-то необычное в ее взгляде, глаза были как раны. Казалось, ей больно потому, что я смотрю на нее, казалось, она хочет, чтобы я отвернулась и в то же время, чтобы я на нее смотрела. И весь этот пирсинг на лице для того же — чтобы смотрели на него, а не на нее. Смотри на меня, не смотри на меня, смотри на меня сквозь пирсинг.

— Да, — произнесла я.

Она не приглушила музыку, казалось, что музыка никогда не закончится, что пластинка вечная, что, кончаясь, она начинается снова. И никто этого не замечает, хотя в этом весь смысл.

Она ничего не говорила, только смотрела на меня. Я улыбнулась.

— Что такое? — спросила я.

Ее глаза были полны слез, казалось, они вот-вот потекут по ее щекам.

— Ты что, правда пойдешь в этой куртке? — спросила она.

Кашлянула и закатила глаза к потолку, потом опять посмотрела на меня. Я оглядела куртку — военная куртка на подкладке, она висела вместе с сапогами, я обычно надевала ее, когда шла в горы, а сегодня машинально схватила с вешалки.

— Ну да, я только зайду в церковь.

Потому что у тебя так гремит музыка, подумала я про себя.

— Ты думаешь, мне надо переодеться? — сказала я и снова улыбнулась.

Она пожала плечами:

— Делай, как хочешь.

Мы стояли некоторое время, не говоря ни слова.

— Ну, я буду в кабинете в церкви, если что, — сказала я и сделала шаг вниз по лестнице. Взялась за сумку, висевшую у меня через плечо.

Она взглянула на меня.

— Ты можешь позвонить или прийти. Если захочешь мне что-то сказать.

Она стояла, не шевелясь.

Я закрыла за собой входную дверь и пошла по проложенной в снегу тропинке к дороге. У ворот обернулась и посмотрела в сторону дома. В окнах отражался дневной свет, и ничего нельзя было различить.

Ноги болтались в сапогах, они были велики и к тому же скользкие. Небо было ясным и голубым, но дул сильный ветер, наверху проносились, как в быстрой перемотке, легкие облака. Я зашагала к церкви. Скоро зайдет солнце, и станет темнее, близится вечер. Казалось, время летит так же быстро, как облака по небу, но в то же время, что все стоит на месте и ничего не движется.

Я сидела, положив руку на черную телефонную трубку. Телефон в церкви был старый, с циферблатом, и он даже начал мне нравиться — пока я набирала номер, я думала, что скажу, и готовилась к разговору. Но иногда я не могла дождаться, хотела быстрее соединиться и не успевала ничего почувствовать до начала разговора.

Я поговорила с матерью девушки, и она сказала, что сейчас дома и я могу прийти.

Я сидела, положив руку на телефонную трубку, и думала о Майе, о том, что я вот так взяла и ушла.

Так понял саамов епископ, и он написал об этом пастору после того, как побывал в тюрьме и побеседовал с теми, кто отбывал наказание за участие в беспорядках. Создавалось впечатление, что епископ легче нашел общий язык с саамами и что только беседы с пастором превращались в острое противостояние. Все то подвижное в языке, как оно могло застывать и делаться твердым, как стена? Что в нас является решающим? И что я такое? Между какими стенами я заперта? Чего я не вижу?

Казалось, что я дошла до края. Оставалось только раскрыть слова и найти в них содержание. Вот чего я хотела. Но получится ли это? Я подошла к границе, которая была открыта, — она тянулась на много миль, была бесконечна. Совсем без краев и переходов. Она просто скользила дальше и исчезала. Да, я подошла к границе, но не могла ни за что ухватиться, все просто исчезало, слова растворялись, а то, что я делала, оказывалось не тем, что я хотела сделать.

Есть и другая граница, похожая на решетчатую изгородь, бесконечную высокую стену из стальной проволоки. Я не могу через нее перелезть и не могу обойти кругом. Хватаюсь руками за холодную стальную проволоку и прижимаюсь к ней лицом, так что на коже отпечатываются клеточки.

Я не могу сдвинуться с места. Ничего не понимаю. Этого нельзя понять. Не знаю, что делать. Предай себя Ему, говорит мой внутренний голос, Он всегда знает ответ. Но поговори со мной, скажи как. Только скажи как, и я предамся Ему. Я не справляюсь. Я остановилась у двери кабинета, потушила свет, обернулась и посмотрела в комнату. На подоконнике перед письменным столом стояла скульптура. Детеныш тюленя — одна голова, не тюлень, а просто камень.