Я вошла в гардероб с коричневыми скамейками вдоль стен, также выкрашенных в коричневый цвет, с большими двойными крючками, один из которых загибался вверх, а другой вниз, с круглыми черными шариками на концах.

Когда-то именно так и ходили в библиотеку, подумала я, когда пришла сюда в первый раз. Снимали на входе пальто, а иногда и ботинки. Ведь чтобы найти нужную книгу, требуется время. А сейчас почти никто не снимает верхнюю одежду, даже в церкви. Там никогда не бывает особенно холодно, разве что зимой, когда дует сильный ветер, но в общем в церкви тепло. И все равно они сидят в пальто и кутаются в толстые шарфы. Хотят защититься? Они сидят, готовые в любой момент подняться и уйти. Как они ушли в тот раз.

У меня было такое чувство, словно я пыталась создать вокруг себя пространство, пробовала — как идти по нему, так чтобы оно выдержало. Но не получилось. Когда я пришла сюда впервые, я думала вовсе не о библиотеке. Вот и теперь: мне показалось, как будто я попала в зал, где впервые увидела выступление Кристианы. Что вдруг напомнило мне о ней? Ведь там все было совсем по-другому. Мастерская и сцена у Кристианы были на бывшей бензоколонке: гараж и мойку перестроили и окрасили в черный цвет. На стене снаружи и на световом табло над крышей было написано красными буквами «Подмостки», «Schaubühne». Нет, этот домик вовсе не был похож на тот театральный зал, просто в гардеробе было темно, и этот проход напоминал переход от того, что было, к тому, что будет. Комната сама как будто была проходом, промежутком, войти в нее означало находиться в нем. У меня возникло чувство, что и вся жизнь моя стала таким промежутком, между чем-то и чем-то, переходом.

Здесь все как раз снимали верхнюю одежду — на крючках висели куртки, пальто и пиджаки. Мне было нечего снять, куртку я забыла в церкви, она висела там на стуле в кабинете, надо будет потом зайти за ней. Я открыла дверь и вошла.

— Ну вот и ты, наконец, — сказала Нанна. Она стояла в правом углу комнаты, около мойки и стола, покрытого синей клеенкой с цветочками. На столе дымились четыре вафельницы. Нанна улыбнулась мне и сняла крышку, чтобы посмотреть, не готова ли очередная вафля. Горка их уже лежала на решетке. С другой стороны стола стояла женщина, помогавшая Нанне с кофе, и выкладывала вафли на блюдо. Поверх платья на ней был фартук; я обратила внимание на быстрые движения ее немолодых, но пухлых рук.

Я взглянула на свои — какие-то нескладные и онемевшие, в правой руке я все еще машинально сжимала травинки. Я сделала шаг в сторону Нанны, хотела выбросить их в мусорное ведро.

— Иди, иди сюда, — сказала Нанна и повернулась ко мне, насадив на вилку вафлю. — Возьми и съешь ради меня.

Она сказала это шутливо, низким голосом, и снова отвернулась к плите. Я подошла к раковине, спустила туда траву, взяла горячую вафлю и откусила кусочек.

Я посмотрела вокруг — на людей, которые сидели за столами и разговаривали. Их голоса сплетались в кокон, и я не знала, как войти внутрь.

До встречи с Кристианой я ни разу не была в кукольном театре. Эта мысль просто не приходила мне в голову. Но она называла его «Подмостки» и настаивала, что большинство ее сценок — для взрослых. Это было по дороге в город из монастыря, в тот день она пригласила меня на представление. Вечером я сидела в большом темном зале и смотрела на сцену. Было совсем тихо, все ждали. И вот появился свет, тоненький луч света, будто кто-то нарисовал в воздухе черточку, чтобы показать, какая кругом пустота. Затем возникла кукла. Маленькая синяя кукла, одетая в какие-то тряпочки, с маленькой квадратной головой. Она лежала на темном склоне горы и вдруг встала и начала двигаться, начала жить. За ней показалась Кристиана, в черном платье и с черной вуалью на лице. Я видела, как она двигает руками куклы с помощью тонких проволочек. Кристиана не пряталась, но ее словно бы не было, была только кукла. Кристиана отдала ей свою жизнь.

Я налила еще кофе и взглянула на столик, за которым сидели две молодые семьи, приехавшие с юга Норвегии, и еще несколько знакомых мне людей — учителя начальной школы, работники местной администрации, супружеская чета врачей. За другим столом устроились пожилые прихожане. Сторож коммунального спортзала, как обычно, в рабочей одежде, сидел в углу, спиной к стене, наклонившись над тарелкой с вафлями, которую он держал на коленях, чашку кофе он, как всегда, поставил на подоконник.

Я отошла от плиты, но на полдороге застыла с чашкой в руке.

Дети сидели за отдельным столиком у окна, недалеко от двери. Там была Лиллен, младшая дочка Нанны; в свете из окна ее блестящие волосы казались почти белыми, была видна кожа на проборе. Она что-то рассказывала мальчику рядом. Еще минута, и она соскользнет вниз, проползет под столом и выскочит оттуда. Мне захотелось сесть к детям, посидеть с ними за столом, поиграть, почитать им про Даниила в львиной пещере или про Иосифа у фараона.

Я прошла дальше к столу, за которым сидел человек из строительного совета. Можно бы спросить его, как дела со строительством нового дома для общины — этот проект возник задолго до моего здесь появления.

Но он был увлечен разговором с соседями по столу, речь шла о новом законе об использовании земли и водоемов. Животрепещущий вопрос для всей губернии; саамы проявляли активность, а коренные норвежцы считали, что пора положить конец привилегиям саамов.

— Сколько мы должны платить за несправедливость, совершенную когда-то, а, пастор? — спросил какой-то мужчина и откинулся на спинку стула.

Я поставила чашку на стол и пошла за стулом.

Мужчина тем временем рассказывал об одном знакомом норвежце. У него обманным путем отняли домик, который он обихаживал много лет. Саамы как-то объединились и втихаря всё обделали. Они ведь все кругом родственники и горой стоят друг за дружку. Написали бумагу, проштамповали в муниципалитете, и все — ничего уже нельзя сделать.

Я внимательно выслушала его и задала несколько вопросов, я хорошо знала, что эта проблема гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Потом заговорил другой, пожилой человек, он смотрел в стену прямо перед собой и возмущенно требовал навести, наконец, порядок и восстановить справедливость. Я смотрела на его лицо, с морщинами, пятнами и родинками, и мне казалось, что весь вопрос относительно нового закона как бы сросся с этими линиями на его лице, ушел вглубь, словно тонкие корешки шли от морщин вниз по телу, по рукам и доходили до кончиков пальцев, которые дрожали, когда он, закончив, отхлебнул из чашки кофе. Его сосед сидел, уставившись в свою тарелку, и рвал на кусочки вафлю, на маленькие кусочки, так что в конце концов получилась куча желтого песка, такого же, какой лежит здесь везде, под вереском, под домами, дорогами, на равнине — везде.

Я перешла к столу, за которым сидели пожилые прихожане. Здесь всегда много смеются. Я поздоровалась со сторожем и спросила, как дела с отопительной установкой. Он говорил о ней в прошлый раз.

— Установлена, — ответил он. — Но слегка шумит.

Он один из тех, кто ходит к пастору. Я не знаю, как назвать наше общение — духовным наставничеством, или это просто часть работы пастора? Он — невысокий худой человек лет шестидесяти. Приходит и сидит у меня минут пятнадцать — двадцать. Выпивает чашечку кофе. Он может долго сидеть и смотреть на меня, рассматривать комнату; иногда рассказывает о своей работе, о том, что делал, о повседневных вещах. Вспоминает детей, с которыми часто разговаривает, сыплет именами, я уже знаю их по его рассказам, но и только. Для меня они как абстрактные типажи, словно в ролевой игре. В первые его посещения я сидела и ждала, что он доберется до сути, расскажет про самое важное. О своих страхах, о горе, о том, что его мучает. О чем-то таком, что можно рассказать только священнику в надежде на помощь. Однако он сидел и дергал ниточку на рукаве, а потом взглянул на меня. Может быть, он ждал чего-то от меня? Я напрямик спросила его, не хочет ли он что-нибудь рассказать. И тогда он начал говорить об отопительной установке, своем самом большом заказе. Стал вдаваться в технические детали, в которых я ничего не понимаю. Долго сидел и рассказывал.