Все же я начала рассказывать, преодолевая присущую мне боязнь показаться навязчивой. Испытывать ее, пожалуй, так же противно, как случайно порезаться. Я рассказала ей все, до конца, я жаловалась и надеялась на утешение и поддержку. Но она лишь чуть пожала плечами и сказала, что так всегда бывает. Люди очень разные, не надо принимать все близко к сердцу.

— Мне всегда было наплевать на то, что скажут другие, — произнесла она, широко улыбаясь, отставила чашку и потянулась.

«Неужели это все?» — подумала я. Пока я шла к ней, то всю дорогу предвкушала, как сейчас все ей выложу, мечтала увидеть ее глаза, встретить ее понимающий взгляд. А она просто-напросто отшвырнула мою проблему в сторону, как легкий шарик, который можно гонять ударами пальцев. А у меня внутри был тяжелый камень, темный и тяжелый, и я не знала, вынесу ли я эту тяжесть.

Не так-то все просто. Мне показалось, что я падаю вниз, как будто она разжала руки и потянулась, и я полетела вниз. А там открылась расщелина, пропасть, и я падаю, падаю, но там, где должно что-то быть, ничего нет. Я задыхаюсь, не могу дышать. Но может быть, она была права, эти мысли надо просто гнать от себя, продолжать свое дело и не обращать внимания на то, что говорят другие.

— Здорово, что ты умеешь все так воспринимать, что ты так уверена в себе, — сказала я и улыбнулась.

— Конечно, здорово. — Она снова выпрямила спину, а затем слегка наклонилась, сперва в одну, а потом в другую сторону. — Я всегда такая была, — продолжала она, — я всегда знала, что мне надо идти своей дорогой, и гордилась тем, что для меня эта дорога правильная.

Все казалось так просто и ясно. Так легко.

— Да, но как это у тебя получается? — спросила я.

— Я думаю об этом, а потом говорю вслух.

Она посмотрела на меня.

— Вот сейчас я сказала об этом тебе.

— И действует? — спросила я.

— Да, — ответила она.

Я посмотрела на нее, я отчетливо помню, что смотрела на нее и не знала, что ответить. Я никогда не верила в то, что достаточно сказать слово и оно сбудется. Это просто чушь, ерунда какая-то. Требуется еще что-то, гораздо большее. Чтобы слова обрели смысл, они должны подкрепляться чем-то, они должны возникать из чего-то настоящего, живого, что дало бы им вес и смысл.

А Кристиана сидела и криво улыбалась, она была в своем черном трико и толстом теплом халате поверх него. То, что она говорила, звучало убедительно; казалось, ее слова действительно связаны с тем, другим, должным составлять их содержание. Я почувствовала твердый и острый край, он врезался в плоть, и было больно. Я никак не могла проникнуть в суть. Поэтому и пастором служила с таким трудом. Не могла просто произносить слова, не ощущая их подлинного содержания. Если верить Кристиане, то достаточно просто произнести слово «Бог», и он появится, или хоть что-то произойдет.

Я посмотрела на руки Кристианы, ее сильные руки, на которых начали проступать вены и сухожилия, на ее глаза, слегка печальные, даже когда она улыбалась и смеялась своим задорным смехом, обнажая кривые зубы. Я не знаю точно, что именно — серый свет с улицы, красные подушки или что-то игривое в ее глазах — настраивало меня на сопротивление. Хотелось идти вперед, а не отступать, и чтобы все неподъемное стало легким.

Я сидела рядом с Кристианой на толстом матрасе между подушками и думала, что именно сюда мне и надо было, в Германию, вниз по карте, к чему-то другому, к переломному пункту. К переменам. Видимо, пора решиться и изменить стратегию на противоположную. Действовать извне. Ну конечно же, так и надо, думала я. Или нет, я не думала, в этот момент я плыла по течению. Да, надо попробовать делать, как она. Испытать ее жизненную стратегию. Просто-напросто.

Я посмотрела на Кристиану, меня несло к ней течением, в глубину ее зеленых глаз, в которых отражался желтый свет стеариновых свечек, что-то острое и темное, а дальше — мягкий лес, темнота, как свод внутри глаз, как чаша.

На улице шел дождь, по окнам текли струйки, но Кристиана зажгла свечи. Она сидела рядом со мной, в руках у нее была маленькая блестящая флейта, ее темные волосы отражали свет, а подушки переливались мягкими красками: красной, пурпурной и желтой. Сидя так вместе с ней я ощущала, что наконец-то проникаю внутрь происходящего, в суть.

Я стояла у окна, смотрела вниз на фьорд и не знала, что делать. Все казалось одинаково важным и неважным. Я могла почитать книгу, приготовиться к проповеди, могла и дальше стоять вот так или выйти на улицу и прогуляться в этот мягкий весенний день, пойти на остров, могла просто забраться под одеяло или испечь кучу вафель и съесть их все сама. А то взять и поехать в рыбацкий поселок, к Нанне и Лиллен, и побыть с ними. Я представила, как сижу вместе с ними в их домике на самом конце фьорда, где начинается море.

Но что-то все равно мешало; я видела, как «оно» лежит на подушках между мной и Кристианой, на большом полосатом матрасе. Нет, мне не удалось одним прыжком преодолеть пропасть и начать жить по-иному. И я была в отчаянии. Ибо «оно» не исчезало, даже когда я пыталась смотреть на жизнь иначе, «оно» только проваливалось глубже и глубже. И лежало где-то там, так что его нельзя было достать, хотя я и не пыталась. Нет, я справлюсь, буду сильной и пойду дальше.

Я посмотрела вниз на фьорд. Вода, и больше ничего. Я стояла у письменного стола перед окном и смотрела на водную гладь — огромное, темное, молчаливое и пустое пространство.

Справлюсь ли я, стану ли настолько сильной, как хотела того Кристиана? Так, чтобы она позволила мне быть с ней ближе?

Дело было вовсе не в том, что кто-то оспаривал основные положения моей работы, не в профессиональных возражениях или критике. Вовсе нет. Наоборот, все, как могли, поддерживали меня, многие делали вполне конструктивные предложения. Но я чувствовала себя совершенно одинокой. С самым главным для меня я была один на один. Это и ввергало в отчаяние. Но именно этого Кристиана не хотела понимать.

Я пришла к ней, а она меня оттолкнула, не захотела разделить со мной мое отчаяние, но зато подарила мне свой образ мыслей. И теперь я пыталась овладеть им. Это было ее условием, чтобы быть вместе, и я приняла его как дар. Приняла и старалась как могла. Хотя чувствовала, что она обманула и меня, и нас обеих.

Так я думала в тот вечер. Потому что я ничего не поняла. Мне казалось, она владеет ситуацией, спокойна и ее корабль уверенно держит курс, и лишь потом я осознала, что это была только видимость, ее жалкое суденышко не в состоянии было спасти даже ее одну. А тут еще я в него забралась. Плюхнулась тяжело и неуклюже. От меня не было никакого толку. Наоборот. Я только тянула ее дальше вниз, тянула и цеплялась, а она барахталась и старалась выбраться на поверхность. И не смогла, а я ей не помогла. Вот как было на самом деле.

Не знаю, сколько времени я простояла так, как вдруг зазвонил телефон. Это был ленсман. Он говорил издалека, с мобильного телефона, и было плохо слышно. Молоденькая девушка повесилась на верхней балке каркаса, на котором сушили рыбу, на вешалах.

— Ты знаешь, где это? — спросил он.

— Да, — ответила я. Я шла за Кристианой по коридору. Она играла на флейте, но звука не было, я ничего не слышала. Только хлопок выстрела, хотя я не была в тот момент рядом и его наяву не слышала. Ленсман говорил, а у меня в ушах раздавались выстрелы. То был пистолет, из которого застрелилась Кристиана. Вот она упала на землю, ломая ветки, и лежала на гниющей листве, в тумане, и все стреляла и стреляла себе в голову, и головы уже не было, а она все не унималась.

— Ты приедешь?

Место находилось в трех милях[6] отсюда, по дороге вдоль фьорда к морю. Я спросила, известили ли родственников, и он ответил, что в поселок послали гонца, он товарищ ее старшего брата.

— Они скоро приедут сюда, — сказал он, — ее родители. Перевозку тоже вызвали, она в пути.