«Если новый гений, – писал Белинский, – открывает миру новую сферу в искусстве и оставляет за собою господствующую критику, нанося ей тем смертельный удар, то, в свою очередь, и движение мысли, совершающееся в критике, приготовляет новое искусство, опереживая и убивая старое». Окинув взором «ход нашей литературы от Ломоносова», Белинский приходит к выводу, что как раз настало время для «движения мысли» в критике. Только оно в сложившихся условиях способно «убить» искусство «старое» и приготовить почву для рождения искусства «нового». И он берет на себя смелость такое «движение» начать. И начинает его «Литературными мечтаниями».

Приступая к работе над своей первой статьей в «тоске», удрученный картиной «наших литературных рынков», где «решительно все основано на корыстных расчетах» и вместо критики царствует хвалитика, когда «великим» провозглашается Н. Кукольник – наш «новый Байрон», «отважный соперник Шекспира» и «величаются гг. Брамбеусы, Булгарины, Гречи», остро чувствуя необходимость собственно художественной критики, основанной на четких художественных критериях, Белинский в процессе работы над статьей неожиданно для себя сознает: вот оно, то «тайное назначение», к чему он так долго готовился, вот его истинное поприще, его призвание, его «удел» – художественная критика, и он должен свято и до конца нести выпавший на его долю крест. И тут же прямо и открыто о том заявит. «Конечно, – не скрывает он всей сложности и ответственности взятой на себя миссии, – страшно выходить на бой с общественным мнением и восставать явно против его идолов, но я решаюсь на это не столько по смелости, сколько по бесконечной любви к истине». И затем подтвердит: «Итак, я решаюсь быть органом нового общественного мнения» – органом истинной критики.

Заявляя о своей готовности бороться за художественные ценности, которые определяются истиной, а не рыночными отношениями, восставать против идолов, созданных у нас общественным мнением, традиционно неумеренном «в раздаче лавровых венков гения, в похвалах корифеям нашей поэзии», Белинский уже знал, что такое ему по силам, что ему от Бога даны «тонкое поэтическое чувство, глубокая приемлемость впечатлений изящного».

Пройдет совсем немного времени, и это станет известно всем любителям истины. «Эстетическое чутье, – скажет И.С. Тургенев, – было в нем почти непогрешительно… он сразу узнавал прекрасное и безобразное, истинное и ложное и с бестрепетной смелостью высказывал свой приговор…»[16].

Будучи врожденным, его «эстетическое чутье» опиралось и на четкие художественные критерии. Истинность одних была очевидна уже тогда, истинность других подтвердило время.

«…Литература, – считал Белинский, – непременно должна быть выражением-символом внутренней жизни народа». Это «одно из необходимейших ее принадлежностей и условий». И вопрошал: «А можно ли быть оригинальным и самостоятельным, не будучи народным?» – и сам же отвечал: нет! Критерий народности, выработанный еще предшествовавшей ему романтической критикой, становится для Белинского первой и важнейшей по значению мерой художественных достоинств произведений отечественных писателей, определения их ценности. Именно этим критерием он поверяет всех наших писателей XVIII – начала XIX в. в своих «Литературных мечтаниях» и приходит к выводу, что лишь четыре поэта могут быть названы выразителями «мира русского» и по праву заслуживают имя «гениальных русских поэтов» – Г.Р. Державин, И.А. Крылов и А.С. Пушкин да, пожалуй, еще А.С. Грибоедов, со смертью которого наша литература «лишилась Шекспира комедии». «Лица, созданные Грибоедовым, – подчеркивает Белинский, – не выдуманы, а сняты с натуры во весь рост, почерпнуты со дна действительной жизни; у них не написано на лбах их добродетелей и пороков; но они заклеймены печатию своего ничтожества, заклеймены мстительною рукою палача-художника».

Вот, заключает Белинский, все подлинные представители собственно русской литературы, «других покуда нет и не ищите их». «Но могут ли составить целую литературу четыре человека, являвшиеся не в одно время?» – спрашивает он читателей, и не является ли это наглядным подтверждением того, что «у нас нет литературы», возвращает он их к самому началу своей статьи. И если «в этой истине», заключает он, вас не убедило «мое обозрение», «то в том виновато мое неумение», а «не то, чтобы доказываемое мною положение было ложным».

Многие доводы Белинского были действительно убедительны, и прежде всего для тех, кто разделял точку зрения, согласно которой любая литература должна иметь ярко выраженные национальные черты, что она «не может в одно и то же время быть и французскою, и немецкою, и английскою, и итальянскою» и не должна создаваться искусственно, «принужденно», в результате «какого-нибудь чуждого влияния», что было характерно для эпохи Классицизма.

Но не это сделало имя Белинского известным, а мастерство, четкость и последовательность, с какими он применял критерии народности, оригинальности и самостоятельности, оценивая достоинства отечественных писателей, как уже совершивших свой путь, так и здравствовавших, а также отсутствие двойных, как бы мы сейчас сказали, стандартов, когда «и в литературе высоко чтили табель о рангах и боялись говорить вслух правду о высоких персонах», когда сказать «резкую правду» о «знаменитом писателе» было «святотатством». Именно этим, а не ставшим уже тогда банальным утверждением: «…у нас нет литературы!» – обратил на себя внимание начинающий критик, сразу выделившийся среди других собратьев по перу своей подчеркнутой независимостью и открыто высказанным желанием послужить отечественной литературе. И не вообще, а на четко очерченном направлении, которое сам же и обозначил, определив необходимое условие для создания у нас литературы как «выражения-символа внутренней жизни народа».

Надо, скажет Белинский, «чтобы у нас образовалось общество, в котором бы выразилась физиономия могучего русского народа», тогда каждый писатель, воспитанный в недрах такого общества, неизбежно будет «на все свои произведения налагать печать русского духа» и у нас появится настоящая литература, подлинная, народная по духу, самобытная, русская. А пока общество не получит «народную физиономию», народность нашей литературы будет состоять «в верности изображения картин русской жизни».

И такое «народное направление», отметит Белинский, уже наметилось в нашей литературе. Его формированию много способствовали повести М.П. Погодина «Нищий» (1826) и «Черная немочь» (1829), которые «замечательны по верному изображению русских простонародных нравов, по теплоте чувства, по мастерскому рассказу…». Начала такой «народности» молодой критик находит в романах М.Н. Загоскина, А.Ф. Вельтмана и И.И. Лажечникова, а также у Н.В. Гоголя, чьи «Вечера на хуторе близ Диканьки» исполнены «остроумия, веселости, поэзии и народности…». Все это, считает Белинский, отрадный и обнадеживающий фактор. «Да! – воскликнет он, на высокой ноте завершая свою «элегию в прозе», – в настоящем времени зреют семена для будущего! И они взойдут и расцветут, расцветут пышно и великолепно… И тогда будем мы иметь свою литературу, явимся не подражателями, а соперниками европейцев…».

Но чтобы художественно выразить Россию вполне, одной «верности изображения картин русской жизни» недостаточно. Необходимо, что тогда же остро почувствовал Белинский, понять, познать и выразить в произведениях искусства «идею русской жизни» и «поэзию русской жизни». И он вводит эти критерии, основанные на художественных открытиях А.В. Кольцова, Н.В. Гоголя, Н.А. Полевого, в качестве важнейших, основополагающих в систему оценок произведений отечественной литературы, которые наполнили новым содержанием и обогатили критерии народности, оригинальности, самобытности и самостоятельности.

Кольцов в своих песнях впервые выразил «поэзию жизни наших простолюдинов». В повести Н. Полевого «Симеон Кирдяпа» «поэзия русской древней жизни еще в первый раз была постигнута во всей ее истине…», а его роман «Клятва при гробе Господнем», где «любовь играет… не главную, а побочную роль», показывает, что «г. Полевой вернее всех наших романистов понял поэзию русской жизни». Но еще больше это удалось писателю в «Рассказах русского солдата», выделяющихся «превосходным изображением поэтической стороны наших простолюдинов». Дальше всех пошел Гоголь, выразив «поэзию жизни действительной, жизни, коротко знакомой нам».