— Воткну ему пил в жопу.

— Да. Ты что, не веришь?

— Верю. Ты сам упырь, от тебя всего можно ожидать. Но сначала ты должен узнать, зачем ему вообще понадобилось убивать троих янычаров. И почему он не чистит пилу.

— Почему? — Риккерт встал и, сгорбившись, со вздохом направился к сейфу. В моей практике, — сказал он, заслоняя плечами мензурку, в которую отливал из бутыли со спиртом, — был один товарищ, который выпустил другому товарищу мозги топором, а затем засунул их ему в желудок. Зачем он это сделал?

— Зачем?

— Затем, что ему так понравилось. Мы глубоко ошибаемся, когда ищем в поступках людей логические объяснения. Не ищи логических объяснений, этому парню нравится, когда пила ржавеет от крови.

— Почему ты так думаешь?

— Ну, не верь. Поищи другое объяснение.

— Логические объяснения самые правильные.

— Фуфло собачье, и ты сам прекрасно это знаешь. В той сфере, где мы просуществовали всю свою собачью жизнь, логические объяснения — самые неправильные. Если кто-нибудь найдет зеленых человечков, так это сделают люди из нашей сферы, которые умеют верить в невероятное.

— Я уже вижу одного.

— Я тоже вижу, ты имеешь в виду там, на шифоньере?

— Да.

— Витка приходит к тебе? — спросил Риккерт.

— Нет, не приходит, а почему ты об этом спрашиваешь?

— Я что, не имею права поинтересоваться?

— Имеешь. Ты всегда имел. И я всегда об этом подозревал.

— Ты не хуже меня знаешь, как ты к ней относился.

— Знаю, и поэтому не имею к тебе претензий. Ты хотел стилет?

— Ну, хотел.

— Так я его тебе подарю. Куда ты его хочешь, Риккерт?

Риккерт задумался и разлил еще по одной.

— Желательно, в сердце, — сказал он.

— Я буду иметь ввиду, — сказал Воронцов и, быстро выпив, начал выползать из полуподвального помещения.

На ходу отзвонившись по мобильнику о проделанной работе, Воронцов прямиком направился домой, а начальник, поняв по его голосу, что настаивать с увещеваниями не стоит, отложил до следующего раза увещевания о том, что пора бы уже и персонально явиться на вечернюю оперативку.

Воронцов шел по вечернему городу, и ему здесь все нравилось. Здесь могли обдурить или залезть в карман на каждом шагу, здесь за красивыми фасадами домов дыряво глазела нищета, а но улицам ходили граждане, которые на вопрос — «Который час?» — сразу сжимали кулаки, это была, возможно, самая грязная, самая загаженная промышленными отходами, самая криминальная дыра во всем мире, но Воронцов любил этот город. Здесь билось сердце Донбасса, в котором смешалась кровь всех наций Евразии, их жажда, их гнев, их жадность и все их похоти, сбывшиеся и несбывшиеся. Этот город был домом Воронцова, он здесь родился и прожил на этих улицах всю жизнь, в его жилах текла та же волчья кровь, он сам был похож на этот город со всеми его пороками.

Подходя к дому, Воронцов снова ощутил приятный запах свежеполитой земли и цветов, а войдя во двор, — еще и приятный запах чего-то вкусного из приоткрытой форточки.

В этот раз девчонка ждала его внутри кухни, а не на ее пороге, на котором он сам слегка остолбенел на мгновенье — она обрила волосы наголо, сама, вероятней всего, поскольку такая стрижка стоила недешево по нынешним временам, а на столе дымилась очередная курица, и на два удовольствия сразу у нее не хватило бы денег.

Молча кивнув, он подсел к столу — после риккертовского огурца, есть хотелось зверски.

— Вы будете пить водку или чай? — осторожно спросила девочка.

— А почему ты вообще решила, что я пью дома водку? — брюзгливо спросил он. Она пожала плечами и опустила бритую голову. Воронцов молча принялся за еду, раздумывая, что со всем этим делать. Нельзя было по-хамски не заметить, что она много делает для него, но и проявить уместную признательность тоже было нельзя — нельзя же было дать ей думать, что ее здесь оставят навсегда? Или оставят?

В конце концов, он ограничился тем, что заметил:

— Очень вкусно, — и, никак не прокомментировав ее новую прическу, удалился в свою комнату и рухнул там на кровать, решив плюнуть на сегодня и на гигиенические процедуры и на глубокие размышления.

Но куда было деться от глубоких размышлений?

Обитатель башни, переставший быть обитателем башни, размышлял во тьме, лежа на широком и удобном диване, — теперь он стал обитателем офиса, обладателем ложа и наложницы. Положение его было двойственным во всех смыслах, и он размышлял о том, как собрать разбегающиеся смыслы в единое целое, его многоуровневая наложница тихо дышала рядом на разложенном диване. С самого начала он знал, что ее нельзя бросить, — не потому, что ее могли бы найти уроды, хотя они нашли бы ее наверняка, и не потому, что уроды могли выйти на него через нее где-нибудь в квартале, и не потому, что не хотел бросить квартал, где мог найти все необходимое: пишу, кокаин, женщин, а потому, что он не мог ее бросить, — и все. Но в этом — «и все», двойственность таилась, как змея в траве, и его окончательность раздваивалась змеиным жалом; он должен был либо взять наложницу в путешествие, в котором, по воле Голоса, находился сам, либо прикончить, — и все.

Лежа на спине, раскинув руки и ноги, он вдруг увидел змею в траве, она была черной, с раздвоенным черным языком.

— Я дарю ее тебе, — сказала змея Голосом, — но я требую плату за оба входа. Пока ты не заплатишь за нее, ты не получишь ни ее жизнь, ни ее смерть. А пока ты не заплатишь, она будет сидеть на твоей груди и жалить тебя двойным жалом, как мужчина и как женщина.

— Почему Ты так сделал?

— Ты не убил мента сразу. Теперь ты будешь платить за все сразу: за освобождение, за наслаждение и за власть. Ты принесешь мне голову мента. — Змея распалась на две части и две черные змеи поползли в разные стороны. Тогда я верну тебе единство, — стихая, прошипел Голос.

В другой каменной коробке, разделенные стенкой, лежали во тьме девочка и лысый сыщик. Девочка смотрела во тьму широко открытыми глазами, подтянув колени к животу и сунув руку между ног. Воронцов лежал навзничь, разбросав руки и ноги, и вглядывался во тьму внутри себя. Из тьмы выплыла бледно-розовая точка. Засыпающий Воронцов почти не обратил на нее внимания. Но его внимание требовалось тому, кто владеет снами. Вдруг точка пришла в быстрое, оставляющее розовый след, движение, как будто кто-то чертил огоньком сигареты в темном воздухе, как будто некто, скрывающийся во тьме, ткал паутину движений из бледно-розового свечения. Узор становился все сложнее, он мерцал, он начал поворачиваться по оси. У Воронцова закружилась голова, он попытался открыть глаза, но не смог. Тогда он попытался всмотреться внутрь, чтобы увидеть, кто скрывается внутри паутины, кто чертит иероглиф в пустоте. И увидел бледную голову, странно-отрешенное, странно-знакомое лицо.

Девочка за стенкой хрипло застонала, треснуло стекло в окне, подпорченная луна, перекосив щелью рыло, облизала ей пальцы сквозь неплотно закрытые шторы.

В другой бетонной коробке забилась в конвульсиях двойная змея, черная Герта наблюдала за ней желтыми неподвижными глазами.

А вокруг и над, и под — хрипел, извивался в конвульсиях город черно-желтого дьявола, где земля не заканчивалась под ногами, а небо висело там, куда достигал луч лазера, где день и ночь были одновременно, и судорожный карнавал жизни плясал, стрелял салютами, изрыгал сперму, задыхался от похоти над головами задыхающихся во тьме.

На следующее утро, хмуро поразмышляв над чашкой кофе, Воронцов позвонил Риккерту домой. Вообще-то такого между ними не водилось — звонить домой. Несмотря на то, что ни у того, ни у другого, не было никого ближе друг друга, между ними проходил ров, заполненный ледяной водой старых воспоминаний, они старались держать дистанцию, нарушая ее только после водки — водка все спишет. Риккерт был удивлен, услышав голос Воронцова в трубке, но, тем не менее, или, может быть, поэтому, брюзжать начал сразу.