Как выяснилось потом, она не только поет, она еще занимается общественной деятельностью. Ей хотелось получить одобрение своей позиции. Она положила много сил, уговаривая правительство своей страны разоружаться во что бы то ни стало, подавая "пример партнерам". Она не могла поверить, что такой благой порыв не будет воспринят и не повлечет все мирного разоружения. Андрей терпеливо объяснял ей свою позицию. Обстановка, в которой это происходило, определялась следствием по делу Гинзбурга и Орлова. Сама многотрудная жизнь Сахаровых тоже что-то сказала ей. Женщине было непреодолимо грустно. Она плакала, и ее нечем было утешить. А потом она пела, и голос ее зачаровал всех.

* * *

Март 1980-го. Андрей уже в Горьком. Очень соскучилась, очень хочу его видеть. В один из приездов, не выдержав моего просительного взгляда, Люся сказала: "Ладно… едем. Постараемся тихо".

На вокзале и на перроне мы держимся отчужденно, сосет страх — что, если вдруг снимут с поезда… Едем втроем — Люся, Лизанька и я (в те времена Лизу еще пускали в Горький, и она, как и Люся и Руфь Григорьевна, жила то там, то в Москве). В поезде успокоились. Дремлем, болтаем с соседкой. Проезжаем Петушки, Владимир, Камешково, Ковров. Шумят колеса, ползет время; уже к ночи добираемся до Горького. На перроне нас встречает Андрей, суетится с вещами: мы везем продукты. Тащиться нужно через подземный переход. У Андрея очень больное сердце, но он, как всегда, хватается за самое тяжелое. Шумим по этому поводу.

Уже на привокзальной площади, где мы пытались договориться с таксистом, нас окружает стая "мальчиков". Безапелляционный распорядительный тон, сразу понятно — гебешники. Они требуют, чтобы Андрей ехал в Щербинки, а я в Москву. Андрей пришел в неистовство. Он чуть не топает ногами и кричит, что тогда и он поедет со мной в Москву. Я пытаюсь его успокоить. В сумятице они смотрят мой паспорт, а Люсю осеняет: "Сестра она ему", — говорит она. "Да, сестра, сестра", — подтверждаю я, ибо кто же я еще, если жизнь сделала меня его сестрой? Их главного убеждают не наши слова, а решительный тон Андрея. Поколебавшись, он разрешает мне ехать в Щербинки с тем, что завтра к вечеру я выеду в Москву. И мы едем в такси почти счастливые. Говорим о пустяках. Планируем, как завтра пойдем покупать мне туфли.

За окном мелькает ночной город. Вот и улица Гагарина, и сахаровский дом-тюрьма. Вылезаем из машины и попадаем в руки милиции. Капитан Снежницкий требует, чтобы я шла в опорный пункт милиции. Естественно, все остальные идут со мной. Андрей ведет меня под руку. "Я тоже мог бы с Вами под ручку пройтись, я тоже мужчина", — изголяется капитан. Весь последующий разговор он ведет в тоне непрерывной издевки. Он так оскорбительно и привычно груб, что я перестаю на него реагировать. Очевидно, ему разрешен такой тон, а может быть — и запрограммирован? Мы с Андреем перекидываемся какими-то человеческими словами и радуемся, что видимся хоть так.

Через какое-то время, может быть — через час, в течение которого гебешные мальчики бегают туда-сюда и явно консультируются по телефону, их начальство принимает решение: мне надлежит сегодня же под их присмотром выехать в Москву. За это время Люся сооружает мне какой-то ужин, Лизанька и Андрей поят меня чаем (в опорном пункте), в квартиру меня так и не пустили. Потерянно прощаемся… Я сажусь в машину, по бокам — гебешники, впереди — Снежницкий. Опять шуршат шины по ночным улицам Горького — меня везут к вокзалу.

Потом я пыталась испросить разрешение на посещение Андрея у Андропова в КГБ и у Рекункова в Прокуратуре Союза. Ходила и туда, и туда на прием, писала заявления. В приемной КГБ какое-то ответственное лицо, назвавшееся Андреем Анатольевичем Ивановым, сообщило мне, что я не могу видеться с Сахаровым в Горьком, потому что я — антиобщественный элемент.

… Из вороха воспоминаний о недавнем прошлом я выбрала очень немногое. Когда-нибудь, когда жизнь полегчает и у нас появится досуг, мы будем подробнее писать об ощущениях, пережитых в наше трудное время, а историки и писатели восстановят по ним не только чреду событий, но и вкус нашего горького века.

Впрочем, все прошлые поколения считали свое время не лучшим. Нам, глядящим на свое время изнутри, оно не дает передышки, швыряя от отчаяния к надежде. Я — оптимист, мне свойственно преобладание надежды. Не то, чтобы я была уверена в светлом "завтра", но историческое "сегодня", при всей его непостижимой и нелепой жестокости, все же отличается от полной кромешности сталинского лихолетия. Как оптимист, я хочу верить, что в наш век возможна восходящая эволюция и социалистического общества.

То, что такой человек, как Андрей Сахаров — ученый и мыслитель — всем своим существом включен в борьбу за права человека, представляется мне светлым знамением времени.

То, что эти его усилия оценены современниками, то, что он, Сахаров-правозащитник, известен всему миру, — тоже знамение времени.

Е. Гнедин

"Андрей Дмитриевич Сахаров в изгнании…"

Андрей Дмитриевич Сахаров в изгнании. Под строгим надзором. Лишен переписки и контакта с людьми, не только с учеными и друзьями. Отрезан от мира. И все же можно с полным основанием сказать о нем словами Анны Ахматовой, относившимися ко Льву Толстому: "Конечно, он всегда и отовсюду слышен и виден — из любой точки земного шара, но уже как явление природы, ну, как зима, осень, заря".

Сходство между нашим великим современником и великим русским писателем прошлого — в огромном общественном значении их нравственного облика и подвига и в том, что оба эти выразителя чаяний человечества оказались в конфликте с властью своего времени. Эта трагедия имеет всеобщее значение.

Люди, убежденные в непреложности ценностей, гуманным и мужественным поборником и хранителем которых стал Андрей Дмитриевич Сахаров, всей душой с ним, обращаются мыслью к нему в день его шестидесятилетия и желают ему сил и здоровья.

С. Каллистратова

БЕЗЗАКОНИЕ

(Заметки юриста)

Мы живем не в правовом государстве. Не только должностные лица, но и высшие партийные и советские органы нарушают ими же изданные законы. Примеров таких нарушений много. Самый яркий пример открытого, циничного нарушения — это ссылка мужественного и непримиримого борца за права человека, академика Андрея Дмитриевича Сахарова.

Ссылка — мера уголовного наказания. Конституция СССР, Основы уголовного законодательства СССР и союзных республик (закон 1958) и все республиканские уголовные кодексы устанавливают, что правосудие осуществляется только судом и меры уголовного наказания могут быть применены только по приговору суда. Действующее законодательство СССР не предусматривает никаких форм административной ссылки.

И вот, среди бела дня 22 января 1980 года в Москве на улице был схвачен Анд рей Дмитриевич и в тот же день без следствия и суда под конвоем отправлен в ссылку в г. Горький.

На глазах всей страны, всего мира — неприкрыто, цинично нарушен закон. Эта "акция" проведена Прокуратурой СССР и Министерством внутренних дел СССР — учреждениями, на которые возложена обязанность контролировать выполнение закона и пресекать всякие его нарушения… В "оправдание" Генерального Прокурора СССР Рекункова и министра внутренних дел СССР Щелокова можно сказать лишь одно: не вызывает сомнений, что они были лишь подставными исполнителями акции беззакония, разработанной и осуществленной КГБ СССР, санкционированной партийным руководством на самом высоком уровне.

И вот уже почти полтора года академик Сахаров в ссылке. На свои заявления и протесты, на требования дать ему возможность защищаться перед открытым гласным судом он не получает никакого (даже формального) ответа. Многочисленные открытые письма, заявления, протесты правозащитников, отдельных ученых, неформальных ассоциаций (например, Московской группы "Хельсинки") — не публикуются, замалчиваются, остаются без ответа.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: