В индийской мысли главное — не что будет с обществом, а каким будешь ты. Границы личной судьбы — карма, заданность. Но это именно границы, а не сам путь. Так нам задан язык; за редчайшим исключением, мы не выбираем языка своей мысли, это наша карма. Но на одном и том же языке можно заикаться, можно бойко пользоваться клише и можно писать действительно свободно, т.е. своеобразно, талантливо. Хороший стилист присужден к свободе, принужден быть самим собой в каждой фразе; плохая, казенная, чужая фраза мучает его, как дурной поступок.
Инерция языковой системы не мешает свободе стилиста. Так же инерция религиозной системы не мешает свободе мистика, инерция политической свободы — свободе преобразователя. Божья воля не собрана вся в инерции. Она ничуть не меньше и в нарушении инерции, в решимости Павла начать проповедь среди язычников, в решимости Мохаммеда начать завоевание мира как раз в тот момент, когда обе сверхдержавы VII века, Иран и Византия, до крайности истощили друг друга и готовы были пасть к ногам арабов. Павел чувствовал не только невозможность действовать как мессия с мечом в руках. Он чувствовал также возможность действовать по-своему и действовал. Свобода — это понятая необходимость, понятая (или почувствованная) щель, в которую можно устремиться и взломать инерцию, это слабый участок во фронте, сквозь который можно вырваться на простор.
Параметры свободы меняются. В эпоху Возрождения у человека и нации было больше свободы, чем в последние века Римской империи. Но и тогда можно было не только бросаться на собственный меч. Чем меньше возможностей внешней свободы, тем неотступнее призыв к свободе внутренней…
В истории всегда есть место для свободы. Нет ее только в Утопии. Роковой ошибкой Маркса было не исследование законов исторической необходимости (в этом как раз его сила), а то, что он назвал "прыжком из царства необходимости в царство свободы". "Человечество придет к коммунизму или погибнет." Множественности путей развития больше нет, выбора нет. Между спасением и гибелью выбор заранее предопределен. Ради абсолютной цели хороши все средства. И необходимость повелевает свободе: "Патронов не жалеть!".
Есть ли гарантии от этого прыжка в утопию? Кажется, нет. Из щелей науки растет красный призрак. А из щелей религии растет черный призрак Хомейни.
Но Божье соизволение где-то сменяется Божьим попущением, инерцией бытия, которая ждет только времени иссякнуть. Реальная история вступает в свои права, и внутри ее необходимости вновь открывается свобода. Личность и сейчас свободна выбрать достойный путь жизни и смерти. Не скажу — безгрешный, но достойный: в одной из гуманных профессий, в простой любви к ближнему, в протесте против зла. Этого достаточно. Важнее всего не то, что с нами будет, а чем мы сами будем — сбудемся или нет. Если мы сбылись — на этой внутренней крепости можно отстоять и какое-то внешнее пространство. Какую бы власть Бог нам ни послал. Ибо несть власти, аще не от Бога.
Есть еще один фиговый листок фарисейства: "Я вместе со страной, с народом. Я не хочу быть отщепенцем. Пятой колонной". "Помилуйте, — спросишь его, — какой колонной? На какой войне? Кто Вас, Тит Титыч, обидит? Вы сами кого угодно обидите…"
Но фарисею уже не важно, кто нападет. Ни при каких условиях он не хочет быть отщепенцем. Он хочет быть только со страной, с народом. И с палачами? Да, и с ними. Если я сознаю, что без страха перед палачом страна развалится, то глупо не подавать руки палачу. Надо и с палачом найти общий язык. У палача есть свои искренние убеждения, и с ними надо считаться…
В этом есть своя логика. Чувство фальши отбито не у одного-двух человек. Это массовый синдром. Своего рода привычный вывих народной совести. И жить по совести в наш век — значит жить отщепенцем.
Борис Хазанов писал в эссе "Идущий по воде":
Замечательная особенность наших земляков состоит в том, что они всегда действуют в соответствии с обстоятельствами. Обстановка — вот что целиком определяет поведение, а затем и образ мыслей. Поскольку эта жизненная установка отвечает теории, первый пункт которой гласит, что бытие определяет сознание, наш земляк не будет оскорблен, если вы это ему объясните. Бытие в самом деле, в прямом и буквальном смысле, определяет его сознание. Когда в автобусе свободно, он человек. Когда тесно, он звереет. Ему вообще ничего не стоит перейти от приторной вежливости к волчьему рыку, он, как Протей, меняется на наших глазах, превращаясь из скромного труженика в гунна, а потом, при случае, так же свободно принимает человеческий облик. Словом, это человек-толпа, род организма, у которого температура тела всегда равна температуре окружающей среды.
Нигде эта особенность не проявлялась так отчетливо, как в лагере. Лагпункт, как нетрудно заметить, являет собой миниатюрный макет общества. Однако человеческий материал, с которым там имели дело, был неоднороден. И всегда легко было отличить земляка от инородца. Последние могли быть культурными горожанами, как большинство прибалтийцев, или неграмотными крестьянами, как западные украинцы или белорусы, но всегда резкая грань отличала их от "наших", словно они были людьми другой цивилизации. Их отличала мораль, усвоенная в детстве. Эта мораль, подобно грузилу, придавала им устойчивость в абсурдном мире, и, хотя колеблясь, они сохраняли свойственное людям вертикальное положение. Тогда как жизненная философия большинства "наших" исчерпывалась формулой: "С волками жить — по-волчьи выть".[12]
Я хотел бы подчеркнуть, что здесь противопоставляются не нации (и тем более не расы); западные белорусы не составляют особой нации. Они казались инородцами, потому что тогда (в 50-е годы) было одно преимущество перед восточными: еще не успели провариться в котле, куда сверху летят народы, сохраняющие какую-то кристаллическую нравственную структуру, а снизу вытекает жижа, прогрессивная масса. Этот процесс утраты предрассудков (а заодно и совести) выразила пословица: "На том месте, где была совесть, вырос хрен". А хрен, как известно, не очень большой моралист… Никакая естественная сила не может вложить душу в ком плоти, управляемой одними условными рефлексами. Даже если какие-нибудь марсиане уберут нынешнюю администрацию, хрен, выросший на месте совести, не превратится в нравственное начало…
Но, может быть, надо мысленно отделить от плоти народа его бессмертную душу? Иначе народа просто нет. Я уже говорил и писал, что народа нет; мне возражали, что интеллигенции тоже нет. Доводы были убедительны, и все-таки я мимо всех аргументов непосредственно чувствовал реальность интеллигенции. Что за реальность? Не знаю. Просто чувствую, как она трепыхается. Так же, видимо, обстоит дело и с народом. В народной массе что-то трепыхается — и вылезает наружу в подписях об открытии церкви, в сектантских общинах…
Хрен твердо знает свою правду — не мочиться против ветра. Но душа, эта сомнительная, не подтвержденная наукой реальность, — где-то бьется. И кто-то начинает верить в нее и вести себя нелепо — сбиваться в кучки (сектантов, диссидентов), лезть на рожон. Так что идти с душой народа — значит идти против народной массы. И наоборот: идти с народной массой — значит, топтать народную душу.
Если внутренний голос очень крепок, человек это раньше или позже почувствует. Может быть, не сразу. Может быть, только к тридцати, к сорока годам, на горьком опыте. Но непременно почувствует, что отказ от роли отщепенца значит, в известных условиях, согласие с ролью подлеца. Кто это понял — не забудет (хотя, в каких словах он выразит свой опыт — не знаю. Слова могут быть разные). И если будет оглядываться на других, то только на людей с совестью. Он не испугается жизни отщепенца, разрыва с массой. Конфуций говорил: "Когда царит добродетель, стыдно быть далеко от двора. Когда царит порок, стыдно быть близким ко двору". Я думаю, слово "двор" можно заменить словом "народ". Смысл не переменится. Небо может отвернуться от народа так же, как от государя и двора, и тогда быть отщепенцем совсем не стыдно. Просто трудно.
12
Хазанов Б. "Запах звезд". Изд. "Время и мы", 1977, стр. 280-281.