То, что в мыслях, в сердце этого простого человека, пастуха живет сознание, что есть в нашей стране Правда, есть "Министерство прав в Защиту человека", и надежда, что оно поможет, — не награда ли это жизни?

Так значителен для всех нас Андрей Дмитриевич Сахаров, что невозможно пастуху деревни Слобода Ивану Максимовичу, прослышавшему об Андрее Дмитриевиче Сахарове как о великом заступнике людей, представить его иначе, как Министром Прав в Защиту человека.

Академик Сахаров сослан в Горький, против него ведется активная кампания всеми средствами официальной массовой пропаганды, но авторитет А.Д. Сахарова, уважение к нему не становятся меньше. Можно устрашить людей, можно заставить их замолчать, но обмануть — трудно. И люди все равно тянутся к Сахарову, узнают его адрес, спрашивают о нем, передают теплые слова. А самое удивительное, что, несмотря на государственную опалу, надеются на него.

Караул у дверей бессилен против Совести, Чести, Достоинства, которые в наши дни в нашей стране именуются Мужеством.

В людях обиженных, ищущих поддержки и помощи, живет образ сильного и могучего — это Сахаров.

В людях, отстаивающих свои права человека, живет образ мужественности — это Сахаров.

И выше этой премии, человеческой премии Доверия ничего не может быть.

Человек будущего живет сегодня, здесь, вместе с нами. Не удивительно ли это? Но мы, в своей повседневности и заботах (тысячелетия "довлеет дневи забота его"), мы как бы и не замечаем, что это личность, не укладывающаяся в рамки своего времени.

Вопиющая дисгармония эпохи, стократно усиленная здесь, где мы живем и сейчас, когда горло стянуто удавкой репрессий и вооруженный кулак занесен над Польшей… Остро ощущаемое противоречие между необходимым и возможным — ощущаемое до степени задыхания без необходимого, до необходимости требовать невозможного, до невозможности, кажется, жить, не преодолев этого противоречия хотя бы мысленно, внутри себя, — до понимания невозможности разрешить это противоречие даже для себя иначе, чем собственным поступком…

Кто из тех, чья собственная судьба не ограничена житейским благополучием, кто и будучи благополучен — несчастлив несчастьями других, кто из мучающихся отсутствием свободы и справедливости, хотя бы в тех границах, в которых они уже существуют в других странах земли, — кто из готовых если не на поступок, то на мысль, свободную от ограничений страха и сознания невозможности необходимого, может, положа руку на сердце, сказать, что достиг тем самым внутреннего равновесия?

Я думаю, этого не скажет о себе и Андрей Дмитриевич, хотя не страх, конечно (разве что страх за близких), но сознание глубины разрыва между необходимым и возможным присуще ему в большей степени, чем другим. Потому что он видит наше сегодняшнее из будущего.

Это не то будущее, каким его представляли утописты разных времен, полагавшие, что знают, чего человеку не нужно, и из этого негативного знания выводившие нормативные утверждения того, что же ему нужно. Это не некогда обещанное нам отцами Октябрьской революции конечное "светлое будущее". Это будущее бесконечное, суть которого в самом себе, в своей способности каждодневно выходить за собственные пределы, отвергая те формы несвободы человека и общества, которые создает человечество на своем пути. Недаром же любимая идея Андрея Дмитриевича — преодоление разобщенности человечества как решающее условие на пути к миру и свободе. Неделимость мира, как и неотделимость его сохранения от сохранения прав человека — это не просто кредо, проповедуемое А.Д. Сахаровым, это предмет его повседневной заботы, содержание его жизни.

Если целостность мира и целостность человека со всеми его потребностями и правами столь взаимозависимы, то как можно жить этим, зная, как говорит Андрей Дмитриевич, что "сделать, по-моему, почти ничего нельзя"? Что тот "факт, что мы выступаем, еще не означает, что мы на что-то надеемся"? Как можно постоянно обращаться к властям с различного рода конкретными предложениями (например, об отмене смертной казни или о политической амнистии) и даже целыми программами (например, программой решения афганской проблемы) и знать, что не встретишь ни ответа, ни понимания, ибо "у них другой образ мыслей"? Как понять, что, утверждая это, Андрей Дмитриевич при всех условиях (даже сейчас, в Горьком, сосланный, вернее — заключенный под домашним арестом без права свиданий и переписки, под постоянной угрозой самому физическому своему существованию) неуклонно продолжает выработанную им линию поведения, сохраняя то высокое состояние духа, которое просто невозможно без равновесия в самих его глубинах? Я нахожу один лишь ответ на это: то глубинное равновесие, без которого не могла бы состояться такая жизнь, какой он живет, дается ему видением будущего из свойственной ему — будущему — способности преодолевать настоящее.

Процесс преодоления разобщенности рода человеческого и отчуждения человека составляет суть истории человечества, но о реализации его — всегда частичной! — люди узнают лишь пост фактум, рассматривая свой вчерашний день в свете сегодняшнего. Андрей Дмитриевич Сахаров из тех, кому "завтра" дано как "сегодня".

Андрей Дмитриевич Сахаров не супермен. Конечно, он большой ученый, человек большой души… Но истинные масштабы его личности определяются прежде всего тем редчайшим совпадением потенциальных возможностей и их реализации, той редчайшей гармонией слова и дела, которые тоже дают нам право назвать его человеком будущего: актуально существующим потенциальным человеком. И — повторяю это еще раз — не нормативно, не навсегда ставшего, а всегда и постоянно становящегося, преодолевающего себя, как настоящее — будущим.

Я отношусь к той редкой категории людей, которые не любят, даже побаиваются знаменитостей. То ли робею перед ними, то ли боюсь показаться глупее, чем я есть на самом деле, или ляпнуть что-нибудь, из-за чего век потом будешь краснеть. Короче — избегаю их. И кусаю теперь локти, так и не познакомился — а ведь мог, мог же — ни с Борисом Пастернаком, ни с Анной Ахматовой (в первый и последний раз встретился с ней в Никольском соборе в Ленинграде, навеки успокоившейся). И к Михаилу Зощенко тоже не подошел, хотя и присутствовал в тот памятный вечер в Союзе писателей, на улице Воинова, когда он, волнуясь и запинаясь, читал свои рассказы ленинградским писателям, не менее его волновавшимся — это было за год-полтора до его смерти.

Короче — не тянет меня к великим людям, боюсь я их.