Евгений Осетров
ВЕТКА ЛАУРЫ
ТАИНСТВЕННЫЙ УЗНИК
В такой первоиюньский денек во Владимирский централ прибыла крытая карета. Против заведенного обыкновения, жандарм, сопутствовавший карету, не открыл узкую дверцу и не предложил узнику поразмять ноги на тюремном дворе.
С неприличной поспешностью, без сопровождающих лиц появился в ограде губернатор — сухопарый старик, чем-то похожий на Христофора Колумба в последние годы жизни. Сухо пощелкивая каблуками по каменному настилу, губернатор-Колумб дважды обошел карету; потом отойдя в сторону, вскрыл, собирая сургуч в узкую ладонь, пакет. Наблюдавшие издали надзиратели рассказывали позднее под хмельком, что, пробежав глазами лист, губернатор вздохнул и перекрестился. Потом он велел позвать духовника и вместе с ним поднялся в карету. Оттуда через минуту донесся громкий странный крик, напоминающий уханье филина в ночном лесу. От непривычного звука мороз пробежал по коже. Но даже видавшие виды тюремщики замерли от изумления, когда уханье сменил совершенно явственный громкий смех.
Между тем в карету впрягались новые лошади. Губернатор, тяжело опираясь на духовника, сошел на землю, вытер пот батистовым платком, махнул рукой и сказал:
— С богом!
Карета выехала из ворот, и с вышек централа долго было видно, как возок, вынырнув из тесных закоулков, мчался по направлению к городской окраине.
Ямщик оказался разбитным владимирским парнем. Отпущенный барином в отход, парень работал в губернском городе. В этот путь он был наряжен по экстраординарному случаю — не оказалось под рукой тюремного возницы. Парень не был похож на суровых сибирских ямщиков, что глядят на жандарма чертом и про которых в точности никогда не узнаешь, государевые это ямщики или беглые нарядившиеся тати. За Боголюбовым монастырем свернули на Суздальскую дорогу. Не доезжая Борисовского, поили лошадей из ключа. Переменчивая погода пахнула дальним морозцем, и владимирский ямщик сокрушенно сказал:
— Неча бога гневить, может, мороз вишенье не побьет.
Парень достал штоф, в котором аппетитно плавали рябиновые ягоды:
— Приложись, ваше благородье!
Поля под Суздалем тянутся без конца и края. Есть в них и раздолье, и протяжность, и своя печаль. В старинных деревнях церкви, времен чуть ли не татарского нашествия, то красуются узором на камне, то осуждающе глядят на путника языческой маской легендарного чудища.
Захмелевший ямщик спросил:
— Весь путь держу в мыслях: кого везем-то?
— А я, браток, думаю, — не спеша ответил жандарм, — что ты острожной долюшки захотел… Выпил проклятую, турусы на колесах начал разводить? А березовой лапши не пробовал?
Ямщик испуганно сжался, и даже протрезвел, а ругатель подумал: «Востер парень-то».
Ветер меж тем усиливался. Рваные облака загромоздили небо, замолкли испуганные жаворонки, из вишневых садов на дорогу обильно полетели лепестки. Потом все внезапно стихло и перестукивание колес с булыжником мостовой скралось шорохом падающих капель.
— Ну, малый, табак наше дело, — проворчал жандарм. — У тебя покурить-то осталось?
Как на грех, в это время узник в карете застонал и стал слабым голосом звать к себе на помощь. Сопроводитель зло выругался и крикнул:
— Гони!
На повороте, когда с холмов уже забелел Суздаль, повозка со всего маха врезалась в лужу и встала, как пришитая к земле. Ямщик слез, попробовал подать карету сзади плечом, но она не шелохнулась. Согрешив в сердцах недобрым словом, парень огрел лошадей крест-накрест. Они вздыбились, повозка затрещала, карета оказалась на песчаном взгорье. Но от резкого рывка распахнулась дверь кареты, и ямщик со страхом и любопытством увидел сидящего в ней человека. Это был худой, продолговатый лицом человек с повязкой на лбу и с удивительно пронзительным взглядом. Мгновенно перед мысленным взором ямщика встал владимирский Успенский собор, иконостас, освещенный золотом тысяч свечей и лик ангела Скорбящего.
…В Суздаль въехали через каменные екатерининские ворота. Небо вызвездило. По городу процокали, когда все уже спали и ни один огонек не освещал вымершие мостовые.
— Куда править?
— К Спас-Ефимию.
Теперь, друг, читатель, я прерву свой рассказ, пусть бегло, но опишу тебе место, куда прибыли глухой ночью наши путники. Если ты юн, то сочетание слов «Спас-Ефимьевский монастырь» ничего не говорит твоему сердцу. А в старое время, услышав эти слова, русский человек вздрагивал, как от удара хлыстом.
Многометровой высоты стены — кладка старых суздальских мастеров, строивших на столетия, — видны далеко за городом. В цепочку стен вкраплены огромные башни с бойницами, смотровые щели, крытые переходы… Военное сооружение возводилось, как дальняя крепость на рубежах Московского государства, как сторожевой пункт от татарских набегов. Суздальские летописи повествуют о бесчисленных схватках с кочевниками, о вековой борьбе местных служивых людей за волюшку вольную.
В давние года вписал монастырь ратные страницы в кровавую повесть смутного времени. Поныне, как национальная святыня, оберегается за крепостной стеной могила Дмитрия Пожарского, суздальского князя, что вместе с нижегородцем Козьмой Мининым водил ополчение спасать Москву.
А когда стихли бранные годы, хорошо укрепленный монастырь, расположенный в стороне от крупных трактов, сгодился как изрядно-доброе место для изгнаний тех, кто неугоден был в столицах, кого хотелось упрятать понадежнее.
Опальная царица Евдокия Лопухина, живя в монастыре, плела заговор против своего бывшего мужа Петра I. Богомольные странники уносили тайные письма нужным людям, сирые старушки в царицынских кельях оборачивались статными молодцами. Гнев Петра, раскрывшего заговор, был ужасен. Царицын любимец, метивший в государи, угодил на кол. Речка Каменка, что несет свои воды возле самых крепостных стен, потемнела от крови.
Мы приближаемся к самым печальным страницам истории Суздальской крепости.
В девятнадцатом веке монастырское благолепие и святость привлекали к себе странников и калик перехожих. Медом пахли липы, осыпавшие своей листвой старые храмы и могилы забытых воинов. Мелодично перекликались колокола, и стаи белоснежных голубей вились над куполами.
Но от чего так больно сжимается сердце?
В центре крепости-монастыря — вторая крепость, с двойными стенами. За высокой отвесной оградой — продолговатый одноэтажный каземат. Прямой, как стрела, коридор. По бокам — камеры-одиночки. Все камеры похожи, как сестры-близнецы. В каждой — скамья, стол, узкое окно, в котором виднеется клочок неба. Вид окна упирается в кирпичную стену. Осужденный из одиночки видел одну и ту же картину: выбеленный кирпич и вырез неба.
Заключенные в камеры, должно быть, вспоминали известное дантово изречение «Оставь надежду навсегда сюда входящий».
Но человека никогда не оставляет надежда. По всей России повторялась весть о священнике Золотницком, осужденном за какие-то «ереси». Золотницкий просидел в Спас-Ефимьевском монастыре тридцать девять лет и был выпущен на свободу, когда разум его совершенно угас.
…А теперь возвратимся вновь к бедному узнику, привезенному в памятную ночь во «всероссийский тайник», как называли тогда равелин в Спас-Ефимьевском монастыре.