— Не надо было переписывать… — говорит он мимоходом. — Не надо было…

Он не договаривает, продолжая перебегать от одной задачи к другой.

— Нет, так я считаю лучше. — Людмила Ильинична прихлопывает рукой по столу, подчеркивая бесповоротность своих решений. — Я не хочу подвергать себя никаким неожиданностям. Да, кроме того, мне надо было вынести их из школы не на один же час.

Виктор поднимает голову и видит, как страх или, может быть, всего-навсего замешательство медленно растекаются по красивому, уверенному лицу Людмилы Ильиничны. И оно перестает быть красивым и уверенным. Оно становится серым.

«Так, значит, он только сейчас понял, какие это задачи? Или он и сейчас не понял, какие это задачи? И как после всего вытащить у него из-под рук, из-под носа тетрадку и сделать вид, будто все это ему приснилось, ни больше, ни меньше?»

Но тут же Людмила Ильинична приказывает себе: «Тише. Не бейся, не мечись. Почему предполагать заранее в нем воспитание Нинки Рыжовой? Только потому, что сильнее кошки зверя нет, что ли? Ведь они поссорились, он дружит с Милочкой, он сам не прочь был когда-то попользоваться шпаргалкой. Он…»

Людмила Ильинична торопливо подбирает и подбирает доводы, отгораживаясь ими, как редким штакетником, от Виктора. От его теперь низко нагнутого к столу лица. Но сквозь весь этот забор отлично проглядывает опасность, которую — какая досада! — она сама, сама же на себя накликала.

Людмила Ильинична дергает плечом, вспомнив тот вечер, когда она сидела над аккуратно разграфленным листом ватмана и составляла расписание экзаменов. Черт попутал! А каким простым представлялось ей тогда заставить Виктора поступить так, как ей заблагорассудится. Зачем — заставить? Он должен был клюнуть на удочку легко и радостно. От него требовалось одно: сделать вид, будто ничего не происходит. Он помогает решать Милочке задачи, и все тут. А какие задачи — кому какое дело. К тому же он сам получал возможность решать эти же задачи.

«Щенок! — Людмила Ильинична с неприязнью рассматривает широкие плечи Виктора, его лицо с неожиданно твердой складкой губ и выгоревшими удивленными бровями. — И как только его папаша разрешил Рыжовой так влезть в этого щенка!»

Людмила Ильинична на минуту чувствует такую тяжелую и сосредоточенную злобу в своем взгляде, что отводит глаза. Однако молчание затягивается, и надо как-то решить, идти ли дальше напролом или отступать.

Людмиле Ильиничне на минуту до боли в сердце хочется, чтобы из соседней комнаты вдруг выпорхнула Милочка, которая, кстати, безусловно все слышала, все поняла. Выпорхнула и, подхватив Виктора, просто увела бы его куда-нибудь от этого стола, покрытого светлой новой клеенкой, от этой тетради.

А вдруг он возьмет злополучную тетрадку, встанет, выйдет из комнаты и где-нибудь предъявит ее как вещественное доказательство, которое будет трудно оспаривать?

Людмила Ильинична торопливо тянет тетрадь к себе, спрашивает, не выпуская из рук:

— Так что ты собираешься делать?

Вопрос можно понимать очень широко. Виктор отвечает:

— Задач я решать не буду.

Людмилу Ильиничну больше интересует другое: скажет ли Виктор кому-нибудь, что задачи, которые она попросила его прорешать вместе с Милочкой, взяты из экзаменационных билетов?

Виктор понимает ее немой вопрос.

— Я пойду к Анне Николаевне, — говорит он. — Прямо сейчас пойду.

Милочка выходит из своей комнаты только тогда, когда за Виктором захлопывается дверь. Мать сидит у стола как будто совсем спокойно, обрывая голубые цветки гиацинтов. Нарядная блузка на ней кажется нелепой, с этим рюшем, без рукавов. Милочке становится жаль мать: немолодая, усталая женщина, просчитавшаяся в чем-то очень важном.

Людмила Ильинична встает из-за стола, непроизвольно делая такое движение, будто одергивает свой всегдашний строгий жакет. От этого розовая полка выбивается из юбки, торчит как-то потерянно. Людмила Ильинична недовольно прячет ее под корсаж, говорит теперь уже вслух:

— Щенок! Ничего, отец его за виски ко мне притянет. К нему с добром, а он нос воротит, а он благодарности простой человеческой не понимает.

Видно, Людмила Ильинична совершенно перепутала категории добра и зла. Сегодня, сию минуту ее добро очень отличается от того, о котором она говорит на уроках. До неприличия отличается.

Милочке не хочется, чтоб все было так резко. Милочке очень не хочется, чтоб Виктор ушел навсегда. Правда, в то, что он идет к Анне Николаевне, Милочка не верит.

— Мама, а может быть, мне за ним…

— Сядь! — Людмила Ильинична тяжело прихлопывает ладонью по столу. — Сядь! Глупости наделала я одна. Я одна их буду расхлебывать.

— Хочет перед Рыжовой показать, что он… — Милочка прижимает голову к прохладной, твердой руке Людмилы Ильиничны.

Голова золотая-золотая, а глаза печальные. Пожалуй, таких печальных глаз у дочери Людмила Ильинична никогда не видела. И нижняя губа не поджата трогательно и кокетливо, как часто бывает поджата. Губка дрожит мелко-мелко, и это почему-то кажется особенно невыносимым.

«Ничего, — говорит про себя Людмила Ильинична. — Ничего, пока я ее мать и пока я жива…»

Виктор идет к дому Анны Николаевны. На краю неба прямо перед ним голубовато вспыхивают зарницы. В их бесшумности и отдаленности заключено что-то призрачное, таинственное. И Виктору кажется — он должен дойти именно до этих зарниц, а вовсе не до обычного пятиэтажного корпуса у них в поселке. Может быть, поэтому лицо его из рассерженного, ошеломленного все больше и больше становится просто упорным. Путь ведь предстоит не близкий.

А пока что ботинки его четко бьют по бетонной дорожке, мысли же носятся в голове стремительно и больно.

Ну, что ты торопишься, что ты летишь так, будто столкнулся кто его знает с какой новостью? Будто случившееся с тобой сию минуту не из той же серии, что и четырехкомнатная квартира, бесплатные путевки к кострам и звездному небу и те самые шпаргалки, которые ты всего месяц назад так усердно выпрашивал у Нинки? Или ты хочешь сказать, там была хоть какая-то видимость благопристойности? А здесь слишком уж голо, слишком на ладони протягивали тебе возможность?

Именно это тебя так подбросило, Витенька? Значит, если бы…

Нет, ты никогда не любил лицемерия. Ты просто не всегда вовремя понимал, что есть лицемерие.

Ты не любил лицемерия, но ни разу по-настоящему не сразился со своим отцом, который умеет порассуждать и о размахе наших строек, и об ответственности человека перед обществом. Ты ни разу не сразился с отцом, тебе всегда казалось: достаточно одних иронических взглядов, чтоб выразить свое отношение и к метлахской плитке, и к этой четвертой комнате.

Что ж сейчас ты несешься к своему классному и никакой иронии нет у тебя ни во взгляде, ни на душе?

Людмила Ильинична еще не проснулась как следует, еще не открыла глаза, не пошевелилась, но уже почувствовала: ей не хочется шевелиться, открывать глаза, просыпаться. Не хочется думать о том, что она сделала вчера, и еще меньше о том, что надо сделать сегодня.

А между тем делать что-то надо. Секунду Людмила Ильинична лежит неподвижно, совершенно неподвижно, будто подстерегая какое-то пока ей неизвестное, но единственно верное решение.

Может быть, стоит сходить к инженеру Антонову? Спросить:

«Виктор вам ничего не говорил, Сергей Иванович?»

«Какая-нибудь неприятность, Людмила Ильинична?»

Хорошо, она сумеет сделать такое лицо, что Антонов поначалу решит: неприятность не у нее — у Виктора. Ляжет грудью на стол, обопрется подбородком на сложенные башенкой тугие кулаки, весь внимание.

«Так что же случилось, Людмила Ильинична?»

И надо будет объяснить: случилось не с Виктором — с нею.

Предложила она вчера Виктору прорешать те самые задачи, которые включены в экзаменационные билеты и которые ученикам не положено знать, пока они эти билеты не вытянут. А Виктор взял и заявил, что пойдет и сообщит о случившемся своему классному руководителю, той самой Анне Николаевне. Антонов тоже, очевидно, имел случай познакомиться с нею довольно близко и составить мнение насчет того, какой шум может поднять эта женщина.