— Ничего. Мы станем еще сильнее, правда? И в горы будем ходить каждый год.

Виктор отвечает так, как если бы слышал только последние слова:

— Будем. Ты знаешь, этим заболевают один раз и на всю жизнь. У нас там Аллочка одна Соловьева есть. Она, правда, взрослая, но ее все — Аллочка. Так она когда-то кровь сдавала, чтобы путевку купить. И парень у нее был тоже альпинист. Давно, правда, был…

— Почему ты говоришь «был»? Перестал ходить? Или разбился?

— Нет, ходит. Группы водит, какие пониже. А Аллочка — мастер спорта. Замужем за другим.

— За другим — тоже мастером?

— Тоже.

— А парень тот что?

— Ничего. Песни поет, знаешь, эту:

Подари мне на память билет
На поезд куда-нибудь.

Я у него научился. Он первого года группы водит.

— А они, те двое, что поют? «Марш энтузиастов»? Или «Песенку геологов»?

— Кошмар, что ты взвилась вдруг? Ничего не знаешь, а судишь. Тот парень первый от нее отступился и женился недавно. Только сейчас почему-то жены у него нет.

— И он эту Соловьеву все любит?

— Не знаю, он мне не докладывал.

— Любит. Если такие песни поет. И она любит. Кровь сдавала. Витя, а нам кровь сдавать не нужно? Сколько стоят эти путевки?

— Пустяки, тридцать рублей каждая — не больше.

— Она что же, другим путем не могла достать тридцать рублей?

— Ей приходилось платить всю стоимость. Каждый год тридцатипроцентные не достанешь.

— А как ты достал?

— Отец достает, через профком завода.

— Но ты же не работаешь там, а я тем более?

— Кошмар! Ты не волнуйся. Все улажено и договорено.

— А если бы не мы, кто поехал бы по этим путевкам?

— Ну, из рабочих кто-нибудь. Да ты не волнуйся: они неохотно такие путевки берут — заводской народ. Им бы Ялта, Сочи. Что они в горах понимают?

Это говорится не то чтобы с большим пренебрежением, но достаточно сверху вниз. Это говорится так, что Нина сразу чувствует себя очень далеко от той синей, освещенной луной страны, где они бродили с Виктором еще так недавно.

— Через два месяца ты тоже будешь заводской народ. И тоже в горах перестанешь понимать? — спрашивает Нина голосом, которому нельзя ответить шуткой.

— Кошмар! — Виктор все-таки не верит этому голосу. Такому неуместному, такому внезапному. — Кошмар! Не шей мне контрреволюцию…

Тем же голосом Нина повторяет:

— Знаешь, Витенька, по этим путевкам мы никуда не поедем.

— Нинка!

— Или давай придумаем, где достать все сто процентов денег.

— Не вижу никакого смысла. Другое дело, если бы мы ее из горла у таких, как Аллочка, выдирали.

— Это был бы еще не самый страшный вариант. Ты говоришь: она сильная.

— Ну, сильная. При чем это?

— Она бы нас на чистую воду быстро вывела. По комсомольской линии.

— И дальше?

— Дальше я хочу, чтобы у нас и без Аллочки была чистая вода. Во всем.

Она говорит по-прежнему сухо и назидательно, и в ее словах явно проступает намек на что-то, ей одной известное. Кажется также: Нине хочется, чтобы состоялся какой-то разговор. Только ей трудно начинать его самой. Вот если бы Виктор стал расспрашивать.

И Виктор действительно спрашивает:

— Зачем так трагически? Или считаешь, мы уже много замутили?

Нина натягивает юбку на колени, отвернувшись от Виктора к темной, едва приметной реке. Голос у нее какой-то тусклый, когда она спрашивает:

— Ты контрольную по геометрии помнишь?

— Допустим.

— Так вот, твой вариант я тогда решила.

Виктор тоже по-чужому, деревянно выдыхает:

— И дальше?

— И дальше ничего.

— Прости, не понял: ты что, испугалась — Аннушка увидит? (Теперь они уже снова рассматривают друг друга, но отодвинувшись как можно дальше.) Испугалась — авторитет даст трещину?

— Я испугалась, что ты станешь похожим на Милочку Звонкову.

— Так сразу не становятся похожими на Милочку Звонкову. — Он даже фыркает и плечами передергивает от нелепости ее предположения. — «На Милочку Звонкову»! Чего не выдумает человек со зла.

Но следующая фраза подсказывает ему, что он ошибся: тут было не зло, была обдуманность, было все то, что отличало «железобетонного старосту» и часто казалось Виктору непонятным.

— Может быть, не сразу. Но ты не очень-то отказываешься от жизненных поблажек. Контрольная — раз. Эти путевки дурацкие — два.

— Прости меня, но твое пуританство я понять не могу.

— Не пуританство. Послушан, Витька, неужели мы не придем, куда хочется, без скидок? Ты же сам сказал: в горах нельзя, если человек со скидкой.

— И все-таки не понимаю тебя.

— Ты представь: в горах не станешь перекладывать в рюкзак товарища.

— То в горах…

На минуту они замолкают.

Очень по-разному взволнованы они этим разговором. У Виктора он вызвал досаду. Подумать только! Близко был выход из всех трудностей — и на тебе! И вторая досада — на сегодняшние Нинкины колючие слова, на сегодняшние колючие ее глаза, плечи, колени… Ишь, сидит, выставила подбородок!

Он смотрит на пеструю юбку, натянутую на колени, на подбородок, прижатый к коленям. На вздрагивающую полоску бровей.

Нет, все это куда важнее любой путевки, любой медали. Это Нинка, самая родная душа, самая нужная, самая добрая к нему, как бы она ни злилась, ни подпрыгивала, отстаивая свои жестокие принципы.

Он не мог поссориться с нею. Он тянулся к ней. Сам того не подозревая, больше всего к ее непостижимости, к ее этой твердости.

Май, месяц перед экзаменами pic_6.png

Итак, он не мог ссориться, и поэтому голосом обмякшим, просто сожалеющим, а вовсе не настаивающим на чем-то своем, он говорит:

— Как мне нужна медаль, Нинка, ты не знаешь…

— Есть еще возможность заработать ее на общих основаниях.

Она продолжает говорить с ним, как с чужим. А слабый блик луны, двигаясь по ее лицу, надает то на гладкий лоб с напряженно раздвинутыми бровями, то на щеку. И зубы блестят в его свете не ярко.

— Если в четверти будет четверка, она мне и годовую очень свободно выведет…

Виктор говорит эту фразу, чтоб вот так на ней и закончить разговор. В самом деле, не пропадать же такому вечеру в сплошной перебранке. Как хорошо они сидели только что, и с чего все это началось, хотел бы он сейчас вспомнить. Но не вспоминает, а просто протягивает руку к Нинкиным злым плечам. Но тут же ему приходится убедиться: они действительно злые.

— Я тоже, между прочим, думала, у меня будет медаль. — Нинка не то чтобы стряхивать его руку, она поворачивается так: рука сама сползает в холодную траву.

— Но ты же свой вариант все равно не решила…

Ну да, она свой вариант не решила — в этом вся загвоздка. Не решила, а теперь глушит тебя всякими рассуждениями насчет принципов и Милочки Звонковой. Хотя постой, постой. Милочка Звонкова, кажется, и в самом деле имеет прямое отношение…

Виктор вскакивает, как подброшенный.

— Ты просто не хотела, не могла остаться одна нерешившая. Когда даже Милка и та… Да, да. Вот и вся твоя железобетонность.

— Что ты говоришь, Виктор?

— «Железный староста», «как на каменную стену»! Ты не хотела, чтобы у меня была медаль, чтобы я шел в институт. Там ведь тоже много девчонок. А в этих вопросах ты не очень-то каменная.

Ему хочется бить словами наотмашь, кричать вот так и наклонять над нею сузившиеся глаза. Его очень часто не устраивала вся эта непреклонность, вся эта железобетонность. Сколько шуму из-за нее! Но сейчас… какая мелочь оказывалась за всей твердостью, за всей непреклонностью!

Глава пятая,

опять состоящая из рассуждений Анны Николаевны

Я позволила себе такую роскошь — еще раз провести контрольную по геометрии, хотя оценок в журнале стояло совершенно достаточно и качество знаний (как выражается наша Людмила Ильинична) мне было отлично известно.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: