Я скинул с плеч берданки, выстрелил из одной, затем из другой, а потом сел и подумал: «Что же мне делать?» Патронов у меня больше не было. Кругом гремели выстрелы, над нами с визгом летели пули, некоторые из них попадали в камни и со свистом рекошетировали.

- Ляг! Ляг! - закричал мне командир.

Я покорно лег. Грохот стрельбы и свист пуль создавали какое-то бодрое, но вместе с тем тревожное настроение. И тут впервые в своей жизни я услышал рядом все заглушавший рокот пулемета и, оглянувшись, увидел его. Дергаясь, бежала лента, вцепившись в ручки и прильнув к металлу лицом, лежала пулеметчица. Я подумал: «Куда же это она стреляет?» Потом увидел, что по противоположному склону уходит вверх, к гребню, изо всех сил нахлестывая лошадей, группа всадников человек в пятьдесят. Было видно, как метались и крутились лошади, падали люди, как взлетали белые дымки от пуль, бивших по камням. А пулемет рокотал, лишь иногда приостанавливаясь, пулеметчица переводила тупой ствол его в другую сторону, и опять раздавался рокот.»

Это продолжалось долго. Через некоторое время пулемет замолк, и пока пулеметчица заправляла следующую ленту, стояла относительная тишина. И тогда снизу из этой толпы, переполнявшей лощину, донесся ужасный крик. Сначала кричали и махали руками несколько человек, потом вся эта человеческая каша завопила, замахала руками, запросила о пощаде.

Тогда раздалась команда, и Борис трясущимися, руками раздал нам перепутавшиеся поводья. Лошади волновались и крутились, я никак не мог сесть в седло, потому что и мой хромой конь не хотел стоять на месте. А побледневший Борис смотрел кругом вопрошающими глазами, в которых был ужас. Он, по-видимому, думал, что все пропало и что мы сейчас сядем на коней и пустимся наутек. Я хотел ему что-то сказать, но едва только попал в седло и еще не успел найти носками стремена, как мой огромный жеребец сразу взял с места и в азарте, позабыв про хромоту, понесся вниз по склону, догоняя комотрядовцев, скакавших впереди. Вот я выровнялся с остальными, затем мой конь понес меня вперед, прямо на толпу басмачей. Я попытался задержать лошадь, но безуспешно. Все скакали - и я скакал, все махали шашками - и я крутил в воздухе камчей, потому что клинок вынуть не успел, да и не догадался. Я скакал и кричал, не помню что, кажется:

- Ложись! Убью!

Потом я увидел чужие искаженные лица. Особенно бросилось мне в глаза совершенно перекошенное от страха лицо какого-то мальчишки.

Тогда раздался голос командира: «Забирай оружие! Отгоняй от вещей!» И мы начали отгонять от вещей толпу людей в халатах, отбирать у них ружья и винтовки и бросать их на землю.

Как только басмачи были обезоружены, я вдруг с испугом подумал: «Где же наши?» - и тотчас же заметил Димку, за его спиной висели две винтовки, на седле болтались еще две. Кинооператора я не увидел. Ксюша в стороне бинтовала кому-то руку.

Затем, оставив баранов, вьюки, лошадей на попечение нескольких человек, среди которых я заметил Бориса, мы погнали эту толпу пешком по дороге, по которой пришли сюда. На увале, широко расставив свои огромные ноги в высоких сапогах, стояла наша пулеметчица, и все басмачи, проходя мимо, смотрели на нее. Очевидно, у всех у них на уме был один и тот же вопрос: «Неужели это она так страшно стреляла, эта огромная женщина?» .

Мы гнали басмачей по широкой межгорной долине, азарт прошел, я с удивлением увидел, что день по-прежнему ясен и что как будто ничего и не произошло. Я опомнился после всех этих событий, которые, казалось, видел во сне.

И тогда, оглядев пленных, растянувшихся по дороге длинной змеей, я подумал: «Почему они все-таки сдались? Их ведь так много!» Конечно, они были внизу, мы наверху, нас не было видно. Мы могли стрелять на выбор, у нас был станковый пулемет, у них не было. Но ведь их было во много раз больше, чем нас, они могли смести, затоптать нас. Нет, тут дело на в этом, они были побеждены не сейчас, а раньше, когда поняли, что их дело не вышло, что они разбиты. Многие из них бежали за границу в изгнание с неохотой. И это поражение, и этот плен, видимо, были для очень многих из них не горем, не несчастьем, и если не радостью, то во всяком случае облегчением. Пускай их накажут, но они останутся дома.

Когда мы уже входили в лес, я неожиданно увидел кинооператора, который как-то смущенно сказал:

- Вы не видели мою лошадь? Она убежала, и я немного отстал.

Я ответил, что нет, не видел.

Мы не успели дойти до заставы, как спустилась ночь, и нам пришлось остановиться на очень широкой поляне, окруженной густым лесом. На середину ее мы положили басмачей, и большое пространство оказалось завалено их неподвижными телами. Мы не разрешали им ни вставать, ни садиться.

Шла ночь, шумела река, а мы верхами ездили один за другим по кругу. А потом мы и наши лошади настолько устали, что командир разрешил остановиться, и мы стояли кольцом, кто держал за повод свою лошадь, кто пустил ее щипать траву.

Я стоял и думал: «Что я буду делать, если на меня кто-нибудь кинется?» Потом пришла Ксюша, спросила, хочу ли я есть, и дала хлеба, а потом по моей просьбе принесла одну из басмаческих винтовок, к которой было несколько патронов. Мы стояли с Ксюшей, тихо говорили и изо всех сил старались не заснуть.

Под утро тень от леса подошла вплотную к телам басмачей, и вот тогда Ксюша толкнула меня, и, хотя у меня совершенно закрывались глаза, я ясно увидел, что от груды тел отделилось небольшое темное пятно и чуть заметно движется к лесу.

Все остальное произошло быстро, я резко сказал:

- Назад!

Пятно остановилось. Я второй раз крикнул громко:

- Тебе что сказали? Назад! Ну!

Оно по-прежнему было неподвижно.

Тогда я двинулся на него, и, когда был уже совсем рядом, басмач вскочил, кинулся на меня, и я, не успев даже поднять к плечу винтовку, выстрелил в упор, он упал.

Ночь уже кончалась, и, когда на выстрел ко мне подбежал командир, я увидел, что небо посветлело на востоке. Стали видны стволы деревьев, камни, темная масса лежащих людей. На далеких снеговых вершинах появились отблески, сперва оранжевые, потом розовые, наступил день.

Пришел день, и я нечаянно, хотя и не хотел этого делать, посмотрел на него, на того, кого убил. Он лежал навзничь, раскинув руки. Недалеко в траве валялся нож, лезвие его покрылось росой. Я взглянул на бледное мертвое лицо с русой небольшой бородой, в нем было что-то знакомое, и я невольно приблизился к трупу, наклонился и под бородой ясно увидел шрам, он пересекал горло и выходил около уха на щеку.

Передо мной лежал тот самый человек, которого мы встретили в горах, передо мной лежал хозяин дивного донца в белых чулках, кованного на подковы с шипами.

Я видел, как смотрели в его сторону басмачи, я видел, как подходили комотрядовцы и внимательно глядели на него, и после того, как слово «Меченый» было уже произнесено, я неожиданно услышал громкий крик Ксюши:

- А-а-а-а-а!

Обернувшись к ней, я увидел ее искаженное лицо.

- Что? Что ты! - схватил я ее за руку.

- Он!

- Кто он?

- Тот, который купил меня!

- Этот? Не может быть!

- Он! Он! Конечно, он! Ведь это я его бритвой полоснула. Ведь я думала, что убила его.

- Так, значит, это ты его? - сказал командир.- Однако ты молодец! А посмотрите, как они все на него смотрят.

И тут я увидел, что все басмачи приподнялись и внимательно смотрят в нашу сторону. В этих взглядах было и горе, и откровенное злорадство, и удивление, и простое любопытство.

Потом подошел Димка. Лицо его в неверном утреннем освещении выглядело каким-то серым и измученным.

- Устал, Димка? - спросил я.

- Да нет, то есть… конечно, устал, но знаете, шеф, я готов еще сутки, еще двое не спать - и ничего, потому что я как-то успокоился. Ведь, по правде сказать, эти субъекты,- он кивнул головой на басмачей,- всем страшно мешали. Правда? Работать мешали, да и жить мешали, мы хоть и хорохорились друг перед другом, а ведь боялись! Они всем мешали, вот этому землеробу,- он кивнул головой на начальника комотряда,- мешали землю пахать, бате мешали сесть спокойно и подумать, а подумавши, остричь свои патлы, снять свою юбку и заняться делом. Да и сами себе они мешали, ведь большинство из них совершенно никакого настроения не имели магазины жечь и людей резать. А ведь жгли и стреляли в кого попало. Нет, правда, начальник, разве я не верно говорю? - сказал Дима командиру отряда.- Я устал, но на душе как-то ужасно легко. Правда? А? Вот разве тебе, начальник, не надоел этот длинный ножик, которым рубят людей? Или твоей бабе не надоел этот чертов пулемет? Ну, скажи?