- А у тебя что?

- Да так, пустяки,- и из мешка небрежно извлекается сова (сова здесь большая редкость).

- Черт возьми, неплохо! - поджимая губы, говорит соперник.

Утром каждый из зоологов норовит встать раньше другого, а так как они спят рядом, то иногда проявляют большое искусство, стараясь вылезти из спального мешка, не разбудив соседа.

Но сегодня погода настолько отвратительная, что и зоологи решили не выходить из палатки. Впервые может быть за много дней, они, проснувшись утром, засмеялись и опять укрылись с головой.

Буран не утихает. Иногда ветер проносит мимо палатки черных клуш, они кричат, а он, кувыркая, несет их до тех пор, пока они, обессилев, не сваливаются куда-нибудь в ямку.

Мы все сидим в палатке. В ней холодно. Перекладываем гербарий, выправляем дневники. Девушки читают вслух Бернса, несколько человек играют в домино.

Напрасно я снова и снова выхожу из палатки посмотреть, что делается вокруг. Метет, туман, все бело. Недалеко от нас, сбившись в кучу, неподвижно стоят колхозные козы и бараны, снег покрывает их, и они только изредка встряхиваются.

Одни кутасы спокойно и неторопливо переходят с места на место, ищут траву под снегом. Им сегодня хорошо, а вчера было жарко.

Вечером я решил сходить на колхозную ферму. Со мной пошли Джурбай и Валя. Когда нужно было достать что-либо в колхозах, я всегда прибегал к помощи Джурбая, ему легче получить все, что нужно. За нами увязался Бельчик. На ферме он сцепился с колхозными собаками и, несмотря на то что тех было две, быстро обратил псов в бегство. Нас пригласили в юрту, и он твердо занял позицию у входа. Когда мы вышли, у него было прокушено ухо, но в юрту он никого не впустил.

С друзьями Бельчик вежлив. Но чужим его нужно опасаться, он ростом с небольшого теленка и весит килограммов пятьдесят. Шерсть у него густая, памирских холодов он не боится и спокойно спит под снегом.

На обратном пути с фермы мы приняли минутное прояснение за улучшение погоды и сделали глупость - пошли на склон хребта. Мы долго поднимались вверх в надежде на скорое прояснение, но напрасно: летели струи колкого снега, ничего не было видно.

- Где-то, где-то мои бычки, мои бычки, черт бы их побрал! - говорил Джурбай, идя рядом со мной и насвистывая «Полет валькирий». Он поглядывал вверх по склону, надеясь увидеть своих кутасов, но в непрерывном мелькании метели ничего не было видно.

Метель пела, ветер усиливался, и вдобавок начало темнеть. Мы двинулись назад и уже в полной темноте с трудом нашли лагерь, так как у палатки не было огня.

На обратном пути Джурбай крутился, крутился возле меня, а потом, когда Валя отошел, спросил, как я думаю, пойдет за него Нина или нет. Я ему посоветовал самому это выяснить.

С мокрыми ногами, в обледенелых ватниках мы добрались до лагеря, и, несмотря на то что было еще рано, я сразу забрался в спальный мешок, но и в нем долго не мог согреться.

Джурбай, сидя в углу, прислушивался к вою вьюги и время от времени из темноты смотрел на Нину. Она чувствовала эти взгляды. А па дворе шумел ветер, шуршал по палатке снег.

Ночью мне было жарко и жестко. То меня кто-то звал, и я вскакивал, то мне казалось, что я заблудился, продолжаю блуждать в снегу, не видно огня у палатки, и я не знаю, куда идти.

Утром я понял, что заболел.

Дежурные молча возились у кучи замерзшего кизяка, пытаясь разогреть чай. Дым от костра шел прямо вверх - был мороз.

Снег лежал на палатке, на веревках-растяжках. За колесами машины намело сугробы.

С утра мы быстро сияли палатку, покидали все вещи в машину, и она ушла на заставу без людей. Джурбай, надев брезентовый плащ поверх ватника, отправился с прибывшим откуда-то пастухом искать кутасов.

А мы шли целый день, описывали, мерили, собирали. С утра было сносно, тихо, даже опять возобновился поток птичьих стаек. Но день был хмур и туманен, гор не видно, дали закрыты.

Идти было трудно, меня всего ломало, но отставать от сотрудников не хотелось и приходилось хитрить, скрывать свою слабость.

Днем в одной ямке мы нашли трех замерзших птичек, в других местах встретились перья и кровь. Это от мороза и хищников гибли во время пролета птицы.

На заставу, где мы решили остановиться, прибыли поздно. Нашей экспедиции отвели роскошное помещение - большую пустовавшую квартиру офицера - и покормили хорошим обедом.

Ночью я поминутно просыпался, несколько раз меня будили, трясли за плечо - я кричал.

Проснулся поздно, через окно вливался ровный, но не яркий белый свет - отсвечивал снег. За стеклом в безветренном воздухе медленно и неторопливо падали белые хлопья.

Наши пошли на разведку. Конечно, работать при таком снеге ботаникам почти невозможно, но ведь работу во чтобы то ни стало надо было кончать.

Я чувствовал, что заболел всерьез. Надо поскорей добираться к врачам.

Начинающаяся метель опять сбивала полет маленьких птичек, летящих вниз по долине. Вот так же мело и тогда, когда погиб Джурбай, такой же снег, и мы идем, идем, и время от времени выстрелы, и кругом снег, снег.

Пришел начальник заставы с сержантом. Сержант смущенно улыбался и говорил, что он ничего не понимает (он оказался не окончившим курса медиком). Но начальник поставил мне градусник и сказал:

- Ну видно же, что вы больной!

И велел сержанту слушать меня. Тот долго меня прослушивал и спереди и сзади, а после сказал:

- Хотя я не врач, но могу сказать твердо: у вас воспаление легких.

Они ушли, а я лег, и от того, что мне сказали, почувствовал себя еще хуже.

Вернулись с работы наши, они кое-что сделали, но не кончили. Приходилось ждать еще день.

Смеркалось, потом стало темно. Я лежал один в пустой комнате. Голова у меня слегка кружилась, было трудно дышать, но тепло и не так уж плохо - это значило, что температура сильно поднялась.

Ночь тянулась очень долго, я бредил. Время от времени мне кто-то давал пить. А я все бродил по снегу, не видно было света, и я никак не мог найти нашу палатку.

Наступил день, за окном все продолжалась вьюга. А мне было хуже. Мучил озноб и не хватало воздуха. Я с тревогой заметил - под ногтями появилась синева. Сердце не вытягивало.

Днем пришли Валя и начальник заставы, сели против меня, и Валя сказал: «Вам нужно скорей ехать в больницу». Я засмеялся и ответил, что это и без них знаю.

Позже явился замерзший Джурбай и стал ругаться:

- Осмотрел все вокруг,- горячился он,- бычков нигде нет, они, наверное, уж давно за границей.

Но начальник твердо возразил:

- Ерунда, не может быть! Их бы заметили.

После того как Валя и начальник ушли, Джурбай сидел долго молча, а потом сказал:

- Нина согласилась, но ей больше нравится Москва, а мне хочется на Памире остаться, здесь хорошо, и диссертацию здесь можно написать. Как вы думаете?

Я ответил, что это серьезное решение и принимать его он должен сам.

Джурбай сидел молча, а я лежал и думал, почему его, прожившего всю жизнь в столице, тянет на Памир? Я долго размышлял и решил, что ему хочется остаться на Памире по нескольким причинам. Во-первых, он романтик, и Памир привлекает его, во-вторых, ему здесь хотя и трудно, но тепло, даже, по-видимому, теплее, чем в Москве. На Памире в любом доме ему уступали лучшее место. К нему, когда он только приехал, приезжали знакомиться многие старики. Его мнение всегда выслушивали с самым почтительным вниманием люди гораздо старше его. Ведь он был Джурбай, сын доброго, смелого Джурбая, и он не приехал, нет, молодой Джурбай вернулся, он был в отлучке, он учился, а сейчас вернулся домой.

Незаметно я уснул. Ночь тянулась бесконечно, меня заваливало снегом, снег был сухой, он забивал рот, я пытался кричать и не мог.

Утро. Одеваюсь с чужой помощью.- Помогая мне, Джурбай все время бормочет:

- Где же все-таки мои бычки? Где эти канальи?

- Сам знаешь,- говорит начальник,-уйти за границу они не могли, значит, скорее всего перевалили через хребет и пасутся где-то на том склоне. Вообще говоря, если вылезти на гребень хребта, то оттуда сразу увидишь, где стадо. Ну, да что говорить, залезть на гребень и летом очень трудно, а зимой и вовсе невозможно.