Утром восьмого дня солнце застало Кабана на лесной поляне – он стоял и голосил:

- Где луна? Даешь луну! Подать сюда! Помогите! Вернуть луну на место! Держи вора! Я есть хочу! Караул!

Так продолжалось до самого полудня, пока зверям, жившим по соседству, это не надоело и они не заткнули Кабану пасть дубовыми листьями. Он, правда, продолжал ворчать, но это уже никого не волновало. К вечеру он отправился домой. Белка видела, как он, безутешный тихонько похрюкивая, трусил домой,. Белка прониклась к нему сочувствием и сказала Дрозду:

- Нет, так не годится. К вечеру надо луну вернуть. А то, боюсь, скоро мы многих не досчитаемся.

Дрозд с ней согласился и потолковал с Соловьем, который сочинил об этом песенку и напел ее Оленю, а тот нашептал ее Пауку на ушко (в то, что за левой передней лапкой). И Паук крупными зигзагами паутины вывел между каштаном и буком: «Вечером луна должна быть на месте».

И – вправду ли Лягушка ее слопала или кто-то другой знал об этом чуть больше, однако, когда солнце в тот вечер своим чередом закатилось, над берегом моря, где – случайно или нет – жила Лягушка – появилась наконец тоненькая, бледная, трепещущая луна.

Над лесом пронесся вздох облегчения. А Медведь, насупившись, наблюдал, как первый гость на его дне рождения с громким хрюканьем в один присест умял все три медовых торта, даже и не подумав сперва поздравить именинника.

БЕЛКА СЕЛА ЗА СТОЛ, лизнула перышко, обмакнула его в чернильный орешек, сдвинула брови, закрутила хвост колечком, подумала и вывела:

Уважаемая Птица-Секретарь, Пишет Вам Белка, которая живет в лесу. Я люблю писать письма, да только мне никогда никто не отвечает. А Вы, сдается мне, то и дело письма пишете? Может, и мне разок ответите?

Примите и проч.,

Белка.

Она сложила письмо и пустила его по ветру, и тот унес его за море, где жила Птица-Секретарь, изо дня в день отвечавшая на письма из самых разных уголков света.

Уже на следующее утро Белка получила ответ.

Уважаемая Белка.

Всенепременно.

С выражением совершеннейшего почтения,

Птица-Секретарь.

Надувшись от гордости, Белка показала письмо Муравью. Это было первое в ее жизни письмо. Муравей прочел его, но слова Птицы-Секретаря не произвели на него особенного впечатления.

- Она что, просто сказать не могла? Зачем писать-то было? – пробурчал он.

- Это как это так, сказать? – возразила Белка. – Она за морем живет!

- А если крикнуть?

- Не получится.

- А если со всей силы? Все-не-пре-мен-но… – во все горло завопил Муравей.

У Белки на глазах навернулись слезы. Она стояла со своим письмом, написанным на глянцевой белой бумаге ручной выделки, прибывшем во внушительном сером конверте с цветочками на подкладке. Муравей тем временем заходился криком, от которого по щекам у него струились слезы.

Муравей надрывался еще несколько часов, пока не охрип и совершенно не изошел слезами. Тогда он закашлялся и ушел домой.

Белка вслух читала и перечитывала письмо, перед сном клала его возле кровати, а днем прикрепляла ко внутренней стороне двери. Слово «Всенепременно» казалось ей самым красивым словом, а фраза «С выражением совершеннейшего почтения» – самой красивой фразой из всех, какие она знала.

Дня через три Белка получила очередное письмо в конверте, который был еще внушительнее предыдущего.

Уважаемая Белка, Я уже давно ничего от Вас не слыхала. Все ли у Вас в порядке? Я надеюсь, что в скорейшем времени получу от Вас какое-либо известие.

Примите уверения в моем в высшей степени дружеском расположении,

Птица-Секретарь.

БАБОЧКА ПРИСЕЛА НА ЦВЕТОК и заснула. Дело было после полудня, пригревало, а денек у нее выдался суматошный.

Цветок был утомлен не меньше, чем Бабочка, и его тоже клонило в сон. Поколебавшись немного, он тряхнул листьями, но Бабочка спала без задних ног и ничего не почувствовала. Тут силы покинули цветок, и он сомкнул лепестки. Цветок спал, а в цветке спала Бабочка. А над цветком, в мягкий поздний летний полдень, дремал бук. На одной из ветвей бука устроилась отдохнуть Белка. Немного погодя она тоже уснула.

Над лесом повисла глубокая, сонная тишина.

И только Верблюд не спал. На лесной опушке он поджидал Бабочку, которая обещала объяснить ему, как через реки и поля добраться до пустыни. Там, по слухам, было всегда сухо, а Верблюд ужасно не любил сырости.

Он ждал и ждал, но Бабочки все не было. Стемнело, и Верблюд понял, что сегодня она уже не придет. Время от времени накрапывал дождь, а где-то вдали вовсю бушевала непогода.

По щекам Верблюда покатились крупные слезы. Их он не любил почти так же, как и дождь. Он содрогался при мысли о скользких, мокрых соленых каплях на своих щеках, но сдержать их ему не удавалось. Он был так огорчен. Слезы капля за каплей текли у него из глаз и падали на землю.

Муравей проснулся, когда его пол залил поток, наплаканный Верблюдом. К тому времени уже наступила полночь. Муравей забрался на веточку и вверх по течению добрался до Верблюда, стоявшего по пояс в собственных слезах.

- Ты чего это? – спросил Муравей.

Но из-за рыданий Верблюд не сумел вымолвить ни слова, а только всхлипывал еще горше.

Муравей сорвал листок с куста и утер Верблюду слезы.

- Спасибо, – всхлипнул Верблюд. – Спасибо тебе…

Но вид у него был все еще совершенно несчастный.

Слезное море потихоньку впитывалось в землю.

- Знаешь что, – сказал Муравей, с одной стороны, опасаясь, что Верблюд опять ударится в слезы, а с другой – страстно желая вернуться домой.

- А что? – ответил Верблюд.

- Пошли-ка со мной, я тебе вкусненького дам.

- Да мне же есть никогда не хочется, – неуверенно возразил Верблюд, но все же пошел с Муравьем. Они шагали по осклизлой, соленой лесной тропинке, а над ними сияла луна. Дома Верблюд получил от Муравья корку хлеба, такую черствую, что и Змея не сумела бы выжать из нее ни капли влаги. С недоверчивой улыбкой Верблюд угрыз корку и нашел, что это очень даже вкусно, а Муравей вовсю зевал и уже пару раз выразительно пожелал ему спокойной ночи.

ОДНАЖДЫ БЕЛКА ОТ НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ ПЕРЕОДЕЛАСЬ ПАУКОМ и в таком виде заявилась к нему в гости.

Завидев Белку, Паук не поверил своим глазам.

- Но… слушай…а не я ли это собственной персоной?– запинаясь, пробормотал он и прытко отскочил в самый угол своей паутины.

- Да, – сказал Белка. – Это ты и есть.

- Да быть того не может! – завопил Паук. – Так нельзя! То есть, я имею в виду: я – это ведь я, и больше никто?

Паука бросило в жаркий пот, и его волосатые ноги задрожали на ниточках паутины.

- Нет, конечно, так нельзя, – сказала Белка, – но тем не менее, против факта не пойдешь.

Она с трудом удерживалась от хохота, а Паук с таким же трудом удерживался на ногах. Ему казалось, что все вокруг заходило ходуном и мир рушится.

С тонкой березовой ветки Белка очень осторожно переступила на паутину. Но одно дело – переодеваться Пауком, а совсем другое – уметь ходить по паучьей сети.

Уже через два шага ее ноги запутались в липких нитях.

- Помогите! – заголосила она. – Спасите!

- Вроде вон и голос не мой совсем, – усомнился Паук.

- Да ну Паук же, помоги! Это я!

- Что-то не верится мне, что это я, – сказал Паук, подступая поближе, чтобы рассмотреть самого себя. – Нет, – убежденно заявил он наконец. – Теперь точно. Не я это.

Белка тщетно боролась с паутиной, стараясь выпутаться, и в процессе борьбы отвалились ее паучьи ноги и обнаружился беличий хвост.

- Ах вон что, – расхохотался Паук. – Ну, какой же это я. А я-то струхнул…

Он повернулся, отошел на середину паутины, прилег и, после встречи с самим собой, забылся глубоким сном.

В конце концов Белке помогла выпутаться Цапля, Сверчок привел ее домой, а Жираф вечером сделал ей внушение, чтобы она больше не смела вытворять ничего подобного. У нее-то приключение закончилось благополучно, а вот Триф как-то на берегу пруда прикинулся Окунем, и с тех пор о нем больше никто ничего не слыхал.