Он глянул в сторону императрицы. Она стояла, опираясь на руку своего фаворита. Мамонов был отчего-то бледен и, как обычно, молчалив.

Иосиф перекинулся с ним некоторыми малозначащими фразами. Фаворит отвечал разумно, видно было, что он хорошо воспитан и достаточно образован, так что вовсе не случайно занял свое высокое место. Высокое? Нет, скорей возвышенное. Возвышенность эта непрочна и, поколебавшись, рухнет. Что ж, такова участь всякого фаворита: под ним, как правило, нет фундамента.

Мамонов молод и хорош собою. Все это довольно скоро минует. А с ним минует и его фавор. Иосифу отчего-то захотелось разговорить Мамонова, узнать, что он думает о своем положении. Но это было невозможно: он был приклеен к императрице, возникал вместе с нею, с нею и исчезал. Он был лишен права на самостоятельность, ибо был игрушкой Екатерины, ее вещью, прихотью. И наверняка такое положение тяготило его, не могло не тяготить. Тем более что он был в некотором роде незауряден. Должно быть, он выжидал своего часа, еще как следует не представляя, каким он должен быть.

Если бы граф Фалькенштейн, он ж император Иосиф II, знал, что творится на душе у Мамонова, Дмитриева-Мамонова, Александра Матвеевича, отпрыска не очень древнего дворянского рода, девятого и предпоследнего официального фаворита императрицы (сколько их было на самом деле, доподлинно неизвестно), то он был бы по меньшей мере заинтригован.

На душе у Мамонова было достаточно мутно. Тщеславие его было уже давно удовлетворено: он якобы владел первой женщиной империи, а то и всей Европы, делил с нею ложе. Но был для нее нечто вроде матраса, пуховика… И он стал все явственней замечать то, что прежде не замечал: дряблое тело своей возлюбленной, отвислый подбородок, а лучше сказать, два подбородка, морщины, дурной запах изо рта… Словом, все, что государыне удавалось скрыть от своего окружения искусным манипулированием мазями и притираниями, омовениями и массажем.

Он словно бы сидел в театре на одном и том же спектакле. И ему мало-помалу открывалась закулисная механика искусства старой женщины. Женщины, которая не желает стариться, несмотря ни на что. Ведь она уже была бабушкой.

Справедливости ради надо сказать, что Екатерина не пыталась скрыть свой истинный возраст. Но благодаря легкости характера и природной веселости она и выглядела моложе своих пятидесяти восьми лет.

Но ему-то, ему приходилось все трудней и трудней маскировать свои открытия. Как он ни старался подавить их, они возникали непроизвольно. Ему то и дело приходилось актерствовать. Изображать страсть и желание, хотя не было ни того ни другого. Но и актерство стало даваться все с большим трудом. Покамест еще давалось, слава Господу, сил!

Он с замиранием сердца думал о том, что будет дальше. Когда он не сможет более притворяться, как по-человечески ни прекрасна его любовница. И стал исподволь, ловя благоприятные миги, выколачивать из государыни блага. Он получил генеральский чин, поместья, кавалерии. И наконец, вожделенный графский титул.

Это было воздаяние за годы унизительного заточения. А заточение было тяжким. Однажды наследник Павел в ответ на его любезность, кстати от имени императрицы, захотел отдарить его инкрустированной золотой табакеркой. Но государыня разрешила ему пойти за подарком только в сопровождении верной Марьи Саввишны. Цесаревич обиделся (!) и отказался принять его на таких условиях.

Раз Мамонова угораздило принять приглашение графа Сегюра, устраивавшего званый обед. Государыня было решительно воспротивилась, но потом разрешила. Но ее карета демонстративно дефилировала перед окнами посольства до того момента, когда Мамонов наконец понял, что пора немедленно возвращаться.

Золотая клетка… До поры до времени Мамонов дорожил ею. Вот и сейчас ему показалось, что молодой граф Кочубей зарится на нее. Он был пригож, весьма пригож и наделен прекрасными манерами. В Киеве, на одном из балов, государыня отличила его, и Мамонову показалось, что вот-вот ему прикажут освободить место.

Он пустил в ход все свое дипломатическое искусство, все обаяние, пока что действовавшее на государыню. И добился своего: Кочубей получил назначение в российское посольство в Константинополе. Это было представлено как отличие — служба в логове главного врага.

«Надобно держаться, — думал он, готовясь сжать в объятиях свою великую любовницу. — Держаться во что бы то ни стало: еще не все взято, не все получено».

Он оглядывался назад. Ланской, Зорич, Завадовский, Васильчиков, Корсаков, не говоря уж о его благодетеле Потемкине, получили куда больше, нежели он. Счет вели его тайные доброжелатели, они же намеками давали ему понять, что он еще многого может добиться: государыня щедро расплачивалась даже с отставленными фаворитами.

Еще благо, что желание государыни заметно поумерилось. Зеркало, разделявшее их ложа, подымалось все реже и реже: его повелительница изрядно уставала за день, полный движений и впечатлений, и у нее уже недоставало сил на любовные утехи. Похоже, одно присутствие Мамонова за зеркалом и сознание, что в любой момент она может потребовать его к себе, удовлетворяли ее сполна.

Прежде она управляла разделительным зеркалом для того только, чтобы взглянуть на него и пожелать ему покойной ночи. Последнее же время и этого не было. А зеркало повиновалось только ей — так было устроено.

Что ж, он ничуть не сетовал. Внешне ведь ничего не изменилось. Государыня все так же была к нему внимательна, все так же на людях опиралась на его руку. Он продолжал быть при ней, где бы она ни находилась. И слава Богу!

Но глаза его поневоле скашивались. Особенно тогда, когда в поле зрения появлялись юные фрейлины — одна другой краше. Ему особенно приглянулась княжна Щербатова семнадцати лет от роду, во всем ярком цветении своего девичества. Ему несколько раз посчастливилось обменяться с нею красноречивыми взглядами, и он уловил нечто вроде ответных токов.

В этом девичнике государыни время от времени пасся князь Потемкин, и Мамонов всерьез опасался его мужской победительности. Но посягнет ли он на невинность? В том, что княжна Щербатова до сей поры, как это ни было трудно, сохранила девство, он почему-то не сомневался.

У нее были кроткие глаза, глаза газели. И вся она изяществом походки, всею своею тонкостью и легкостью напоминала ему газель. Вероятно, думал он, ее хранит родовитость, ограждающая пуще любой мегеры. Ведь она — завидная невеста. За нею — тысячи душ крепостных. Статочное ли дело обратить ее в метрески, в полюбовницы, которую можно бросить, как только она наскучит.

Он еще примеривался к Щербатовой. Пока что только мысленно. Хорошо бы, конечно, обменяться с нею записками. Но это представлялось ему опасным. А ну как она в простоте душевной представит его записку государыне…

Он не знал ни ее намерений, ни характера. А вдруг у нее уже есть жених, что было бы вполне естественно. Ах ты батюшки, до чего он беспомощен в своих желаниях, как связаны руки! Одно слово — золотая клетка. Его повелительница косится, когда он осмеливается заговорить с мужчиной из ее окружения. А уж что касается женщины — об этом нечего и думать.

Меж тем думы о Щербатовой становились все навязчивей. И он жадно впивался в нее глазами при редких встречах. Она потупляла свои глаза, но и в этом невинном движении он улавливал благосклонность. Ему так хотелось.

Он был как бы меж молотом и наковальней. Его повелительница, казалось ему, более не испытывала в нем нужды: в Херсоне зеркало не поднялось ни разу. Он терялся в догадках, что было тому причиной, летние ли жары, либо утомленность государыни после дневных трудов. А может, странно сказать, опала?!

На третий день он осмелился: легонько постучал в зеркало. За ним не слышалось никакого отзыва. Он постучал еще и еще. Казалось, его не слышат. Он выждал некоторое время, а затем возобновил свои попытки.

Наконец зеркало чуть приподнялось и послышался сонный голос государыни:

— Ну? Чего тебе?

Он опешил. В самом деле, чего ему? Когда у его повелительницы просыпалось желание, она тут же требовала его к себе. И сама распоряжалась им, как хотела. Он только повиновался ее командам.