И все-таки… Надо бы испросить у Якова Булгакова, как он оценивает воинскую силу турок. Сколько они выставят войска? Каков их флот, сколь сильна их артиллерия? Все это было известно в общих чертах и от Булгакова, и от конфидентов. Однако же сейчас, когда Россия приблизилась к войне чуть ли не на вершок, все должно знать в точности. Средства для сего есть.

Потемкин успокаивал: у турок-де нет регулярного войска, французы сколь ни тужатся, а привести его в регулярство не могут. Опять же минувшая война явила их немощность. Что там ни говори, а Петр Александрович Румянцев устроил им погромы под Журжей, при Рябой Могиле и Ларге. А чего стоила одна Кагульская битва. Она вошла во все учебники военного искусства. В самом деле: у Румянцева было 35 тысяч, а объединенные силы турок и крымских татар насчитывали 230 тысяч. И были разбиты в пух и прах!

И все-таки война уже дышала в самое лицо. И сколь ни храбриться, а все ж дотошное обозрение военной силы неутешительно. Казалось, отодвинуть бы неминучее бедство на год-другой, поправились бы, собрали бы кулак. Э-э-э, недаром говорят: перед смертью не надышишься. Как ни готовься к войне, а все едино многое упустишь.

Екатерина размышляла об этом по-женски, с благоразумием и предусмотрительностью — в отличие от мужиков, которые кидались в сечу без оглядки, очертя голову. Вдобавок природа наделила ее оптимизмом и веселостью. И, думая о грядущей войне, взвешивая все «за» и «против», она верила, что и на этот раз фортуна окажется на ее стороне. Ведь за все четверть века царствования счастье ей не изменяло. Она и взаправду родилась в сорочке.

Так должно быть и теперь. Она верила в свою звезду, и эту веру ничто не могло поколебать. И войско и флот под водительством Потемкина досягнут до Константинополя. Ему тоже все удавалось, он тоже счастливец. Солдаты в нем души не чают: эк он их облегчил! Стянул полки на юг — ближе к возможному театру войны, наполнил воинские склады и магазины. Все разумно, все предусмотрительно, без ее подсказки. Так бы и она поступила.

— Эх, кабы вот так, стройно да ладно, и турка побить, — вздохнула Екатерина.

— Не сомневайся, матушка, побьем, — уверил Потемкин. Он глядел победителем. — С нами Бог и крестная сила!

И она перестала сомневаться.

День выдался легкий и светлый. Солнце глядело сквозь облака, и жар его застревал в них. Крестьянское молоко было густым и пахучим. Все разнежились после увиденного, наступило время беспечного отдыха. Однако ж годовщина Полтавской баталии обязывала помянуть ее героев молитвою.

Преосвященный Амвросий, архиепископ Екатеринославский и Херсонеса Таврического — так он теперь именовался в духовной иерархии, — приступил к ее величеству с покорнейшею просьбою прибыть в Крестовоздвиженский монастырь, дабы отслужить молебен в память достославного события.

Ох и не хотелось двигаться — насидели место. Мягкая теплынь, духовитая роща, шелковая трава, радушные крестьяне-поселяне.

— Нет, делать нечего, придется раскатать обоз, — сказал Безбородко.

— Монастырь недалече, стоит ли? — отвечал преосвященный. — Достигнуть можно пешим хождением.

Сам же, однако, сел в коляску и покатил вперед. Яко хозяин и распорядитель.

Когда государыня со свитою прибыла к Святым воротам монастыря, ее уже встречал Амвросий с причтом.

— Гряди, владычица, — возгласил хор, — гряди, голубица!

Чинно и благолепно двигалась процессия. В храме струился ладанный дух и было прохладно. Началась долгая служба.

Храм был беден, как большинство деревенских храмов, где, как правило, нет богатых вкладчиков и жертвователей. Иконы были по большей части любительского письма. Таков был и иконостас с царскими вратами. Да и откуда взяться в этой глуши иному! Нет здесь ни именитого купечества, ни чиновного люда, столицы Бог знает в какой дали. Все держится на истовости прихожан, бедных селян, для которых церковь и ее служители — утешение и надежда. Да еще на боголюбивом труде чернецов, корпеющих на ниве да на бахче и в монастырском саду.

Великое было стечение народа, ибо великое же событие спустилось как бы с небес на эту землю: сама императрица с ближними своими людьми осчастливила сей бедный приход. Прихожане потели от возбуждения, становились на цыпочки, желая получше разглядеть государыню и вельмож, давились в тесноте и плотности. И через каких-нибудь полчаса у высоких гостей дыхание сперло.

Преосвященный же Амвросий служил добросовестно: как же иначе — достославная годовщина, занесенная во все календари, несравненная победа над заносчивым шведом, событие в память Великого Петра, которого особо чтит государыня, объявляющая себя его наследницей.

— Господи Боже милостивый, услыши мя, смиренного и недостойного раба твоего, — возглашал Амвросий, — и укрепи державнейшую и святую мою самодержицу десною твоею рукою и с нею идущих верные рабы твоей и слуги. И подаждь ей мирное и немятежное царство и укрепи ее непоборимою твоею и непобедимой силою: воинства же сего укрепи везде, и разруши вражды, и распри восстающих на державу ея…

Слова были много раз слышимы, но была в них некая трогательность, отлагавшаяся в душе. И рождалась надежда, что исполнится просимое, что высшая сила внемлет молению, столь трогательно и чистосердечно возносимому.

Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин был богомолец от детских лет. Но то была богомольность вовсе пс обыкновенная. Она то отпускала, то снова находила на него с исступленною истовостью. Когда отпускала, он предавался разнообразному греху — плотскому и духовному. Каков плотский грех, всему миру известно — то блудодеяние и чревоугодие. Духовный же выражался в чтении и одобрении сочинений богохульных авторов, таких, как, например, любимец государыни господин Вольтер, призывавший в писаниях и устно «раздавить гадину», то есть Церковь и ее слуг.

Правда, согрешив, Григорий Александрович предавался покаянию, бил поклоны пред иконами, просил отпущения грехов у своего духовного пастыря. Но это длилось недолго: призывали дела государственные, и он отдавался им с крайним рвением. А в промежутках — смачно грешил.

и сейчас в храме он со страстью бил поклоны и подпевал церковному хору, ибо знал многие песнопения наизусть, равно и помнил многие службы. Память у него была необыкновенная. И не только на литургические тексты, но и на светские тож.

— Едиными усты и единым сердцем прославим тя чудес Бога, — умиленно подпевал князь. — Ты бо еси Царь мира и Спас душ наших и Тебе славу воссылаем. Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне, и присно, и во веки веков, аминь!

Слова о даровании мира его не трогали, ибо не мир был в его душе. Полтава возбудила в нем воинственные помыслы с новой силой.

Был ли он человек военный? По воспитанию — да. Отец его, рано умерший, был отставной майор, сын его с шестнадцати лет был записан в рейтары конной гвардии и уж в царствование Петра III вышел в вахмистры.

А цивильная карьера не задалась: из Московского университета выставили, как было сказано, «за нехождение». Правда, был на некоторое время сделан помощником обер-прокурора Священного Синода, а затем пожалован камергером при императрице Екатерине. Однако же война с турком призвала его под свои знамена: волонтер Потемкин отличился под Хотином, при Фокшанах, Ларге и Кагуле, разгромил турок у Ольты — словом, показал себя храбрецом. И вскоре был произведен в генерал-поручики, генерал-адъютанты, подполковники гвардии Преображенского полка…

При всем при том душа его более прилежала карьере государственной, созидательной. Вдохнуть жизнь в пустыни, устроить города и села, фабрики и верфи — все это увлекало его безмерно, но не могло не идти одновременно с закладкой крепостей, флота, формированием гарнизонов и новых воинских полков. Он чувствовал себя творцом, увлекался, хватал далеко и широко, многое успел. Хотел все объять, но рук не хватало. Сколь много было зачинов и задумок, но куда меньше свершений и окончаний.

Но вот сейчас, стоя в церкви и внимая службе, он снова ощутил себя более военным человеком, наследником заветов Великого Петра. Государь мечтал выйти на черноморский берег и крепчайше утвердиться на нем, дабы продолжить шествие далее и далее. Вплоть до Царьграда. Ибо он от основания своего был столицей христианской и таковой должен пребыть в веках.