— Премного благодарны, ваша светлость.

Подошел к плотникам, задрав голову, крикнул:

— Здорово, молодцы! Всем довольны?

Бородатый верзила, воткнув топор в дерево, отвечал смело:

— Николи, ваша милость, работник всем доволен не бывает. Харчем обижены.

— Я уж приказал. Буду спрашивать за худой харч. Старайтесь, я вас не оставлю.

— Ужо постараемся, ваша милость.

Объехал казармы, склады, потребовал к себе воинских начальников и выслушал их претензии. И лишь после этого отправился в свою резиденцию, приказав отыскать Суворова и просить его к себе.

Сухонький, быстрый и востроглазый, с подпрыгивающей походкой, напоминавший драчливого петуха, явился Александр Васильевич. Потемкин торопливо пошел ему навстречу, обнял — Суворов утонул в его объятиях, как тонет кукла в объятиях ребенка.

— Благодетель, как есть благодетель, — скороговоркой выпалил Суворов. — Душевно рад явлению вашей светлости в здешних палестинах.

Потемкин добродушно усмехнулся: странности генерал-поручика ему были ведомы. Сказал:

— Государыня просила сердечно благодарить за прекрасную выучку войска при инсценировании Полтавской баталии.

— Драгоценную табакерку получил, чего ж еще?

— А еще, драгоценнейший Александр Васильич, велела поздравить чином генерал-аншефа.

— Экая благость! — непритворно обрадовался Суворов. — Впрочем, жалею, весьма жалею.

Потемкин пожал плечами:

— О чем это, неужто о производстве?

— Никак нет-с. О том, что не объявлено было там, в Полтаве. Бросился бы в ноги государыне, облобызал бы белую ручку, дарующую блага.

— Ну, милейший, это пустяк.

— Однако ж генерал-майор Голенищев-Кутузов остался без награждения, а сие вовсе не пустяк. Егеря же его блеснули.

— Согласен. Ему тож недолго ждать производства, я о сем постараюсь. Позвал же я тебя, Александр Васильич, будучи озабочен: грядут события. Из Царьграда доносят: турок сбирается в поход. Начнет Очаков. Каково там? Считано ли, мерено?

— Вестимо, коли Очаков под самым носом у Кинбурна. Скажу на память: фрегат сорокапушечный, три корабля шестидесятипушечных, шесть шебек, о десяти пушках каждая, шесть фелюг и некоторое число мелких судов. Гарнизона же близ трех тыщ да конных албанцев сотен пять. Не больно много.

— Жди пополнения. Эту малость без особого труда сокрушить можно.

— Паша очаковский не злонамерен. Посылал к нам за солью.

— Придет время и всыплем ему соли, — усмехнулся Потемкин, — время это близится.

— Ему тоже это ведомо: крепостное строение продолжает. Однако же работного народцу маловато.

— Как думаешь, где начнут?

— Драчку-то? Вестимо, с Очакова. На Кинбурнский наш гарнизон навалятся, сбросить его в море захотят.

— Очаков сокрушить надобно в первую голову.

— Точно так. Ибо он есть турецкий клин, воткнутый в наше тело. Полагаю, однако, и с других сторон пойдут на нас походом. Сильная крепость Аккерман, другая столь же сильная — Бендеры, опять же Измаил. Оттуда скакнут. От Дуная везирская армия начнет движение в наши пределы.

— Ты, чай, слышал из уст императора римского обещания. Боюсь, обещаниями они и пребудут.

— Не впервой с турком биться. Побьем, — пообещал Суворов с обычной своею неколебимой уверенностью.

— Я тоже так полагаю. И государыню в том заверил. Но должно нам создать превосходство притом. А сего я не вижу.

— Помилуй Бог, ваша светлость. И я не вижу. Но время еще не упущено — можем наверстать.

— Нету времени, — уныло произнес Потемкин. — Я мыслил сию войну решительною, последнею и закончить ее в Царьграде.

— Было бы славно, ей-ей, — отозвался Суворов, — да ведь не дотянемся в этот раз. Не вижу для сей решительной кампании силы. Турка мы сокрушим и можем потеснить изрядно. Но не до Царьграда.

Князь повесил голову. Он был удручен, что бывало с ним редко. Обычную его победительность как рукой сняло. Мыслью обнимал он сейчас все подвластные ему пространства, всю Южную Россию, прозревая все полки, все дивизии и корпуса, военный флот, и убеждался — мало! Пригонят тысяч полтораста рекрут — их учить и учить, а выучатся ли. Бог весть. Старослужащие прошли чрез многие годы, прежде чем стали надежною силой.

Упустил! За строением городов, портов, кораблей, крепостей, за бешеной скачкой во все концы упустил главное: создание мощной армии, способной претворить в действительность его заветную мечту. Считал, считал и не рассчитал. Как-то вдруг прозрел и пригорюнился: не накопил силы. Не озаботился хотя бы лет за пять подготовкой рекрут, заготовлением амуниции, литьем пушек. Были мечтания о Греческом проекте, не поставленные на ноги…

Теперь уж не успеть. И эта кампания не станет решительной, прав Суворов, у него трезвый взгляд.

После… Даст ли Бог веку. Сорок восемь лет набежало. Немало, но еще не старость. Эвон, Александр-то Васильич на целый десяток лет его старше, ровесник государыни, между прочим, а каким петушком скачет, как молодо глядят его голубые глаза, сколь задорно вздернут нос да и седой хохолок… Дурашлив нарочито, любит прикинуться простачком, а ведь солдаты в нем души не чают, за ним куда хочешь пойдут, стоит ему слово сказать…

— Александр Васильич, окажи милость, поедем со мною, покамест затишье, — неожиданно предложил он. — Хоть на недельку. Устал я, от всего устал, мотаюсь туда-сюда без роздыху какой уж месяц. Да что месяц — год за годом.

— Почту за честь быть слугою вашей светлости, — наклонил голову Суворов. А когда глянул — в глазах скакали бесы. — А куда, позвольте вас спросить?

— Есть у меня именьице в Тавриде неописанной красоты.

— Извольте, последую.

— Надобен мне совет твой, ибо убежден: никто другой столь разумного совета не даст.

— Польщен, помилуй Бог, польщен. А ведь я по части политесу темен, аки мурин.

— Ха-ха! Мы без политесу, мы запросто, — развеселился князь. — Мы со всех сторон войну оглядим, каковой ей быть да откуда кого ждать.

— Ах, ваша светлость, дак я беден как церковная мышь, — смешался Суворов. — Опять же опасаюсь корпус оставить: турок на носу воссел, вдруг начнет шалить. Я же его шалости пресекать умею.

— Не беда, — рубанул ребром ладони князь. — Едем!

Ветвь двадцать вторая; май 1453 года

Итак, ночь на 28 мая, как и предыдущая, была озарена огнем турецких костров, трескотней барабанов и визгливым посвистом дудок и флейт. Муллы подбадривали солдат словами молитвы. Турки засыпали ров, подтаскивали поближе к стенам осадные орудия, стенобитные тараны. По всему было видно: шла подготовка к штурму.

Глядя на эту муравьиную работу, осажденные приуныли. Вскоре доброжелатели в турецком лагере ухитрились известить их: султан назначил на вторник решительный штурм.

Однако наступил понедельник, а вместе с ним неожиданное затишье. Не гремели пушки, не стреляли мушкеты, не свистели стрелы. Турецкий лагерь молчал. А когда пали сумерки, ни один огонь — ни костра, ни факела — не загорелся в нем.

В сердцах осажденных вспыхнула надежда: быть может, враг отступился, быть может, он изверился в своих силах…

Им было неведомо, что султан объявил понедельник днем молитв и покаяния. «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его!» — возглашали муллы. И коленопреклоненные солдаты вторили: «Аллах велик!»

— Оплот неверных будет сокрушен! — предрекал духовный глава турок шейх-уль-ислам. И слова его передавались из уст в уста. — Такова воля Аллаха. Так повелел великий султан, творец высшей воли. Принявший смерть во время штурма попадет прямиком в рай, в сады блаженных, и сорок тысяч гурий будут служить ему.

Сам султан во главе своих приближенных устроил последний смотр перед штурмом. Он приказал адмиралу Хамзе-бею прорваться сквозь цепь со своими кораблями и пришвартовать их против стен, выходящих на Мраморное море. У матросов должны быть приставные лестницы. Пусть они взберутся на стену или хотя бы устрашат ее защитников.