— Его милость великий везир исполняет повеление солнца вселенной падишаха, владыки всех мусульман, — невозмутимо сообщил драгоман.
— Ее императорское величество наша государыня не оставит нас в узилище. Все монархи Европы будут возмущены таковым своеволием, — не унимался Яков Иванович.
— Вы и ваши люди — гости, мусафиры, — с прежней невозмутимостью продолжал драгоман.
Кочубей неожиданно вспомнил одно из турецких слов, известных ему, и выпалил:
— Мы не мусафиры, мы музахиры — заложники!
Ветвь двадцать четвертая: май 1453 года
Итак, клятва была произнесена. Знатные люди великого города во главе с императором исповедовались и причастились. Затем все заняли свои посты.
Сумерки быстро сгустились, и наступила летняя южная ночь. Небо было усеяно звездами, они переливались, словно сказочный самоцветный ковер. В турецком стане была слышна глухая возня, не предвещавшая, впрочем, ничего устрашающего.
Итальянцы и треки проследовали на внешний участок стены, подвергавшийся наиболее ожесточенным атакам, и их предводитель Джустиниани приказал закрыть ворота внутренней стены. Путь к отступлению был таким образом отрезан.
Император Константин бодрствовал. Он исповедовался и причащался вместе со всеми и у всех просил прощения, если кто-нибудь почитал себя обиженным. Он молил Господа простить ему все прегрешения — вольные и невольные, ибо каждый христианин должен чувствовать свою вину перед Богом.
Затем он сел на своего белого скакуна и отправился во дворец, где его появления с нетерпением ожидали приближенные и домочадцы. И у них он смиренно просил прощения за причиненные обиды.
— Примите мое покаяние, и да будет с вами милость Господня. Быть может, мне суждено погибнуть в утро наступающего дня. И в таком случае поминайте меня в своих молитвах, ибо я исполнил свой долг перед Богом и моим народом.
Затем он обнял своих близких и принял их прощальное целование, равно и утер их слезы, сам пролив слез немало.
Наступила полночь. К императору подвели коня. Он вздел ногу в стремя и позвал:
— Франдзис, тебе придется сопровождать меня. Мы в последний раз должны убедиться, что все готовы отразить штурм.
Этот беспримерный ночной смотр длился долго: император и его спутник объезжали все сухопутные стены. Все ли ворота и калитки на запоре, бодрствуют ли часовые, не осталось ли где-либо неукрепленных участков.
Оба напряженно вглядывались в темноту за стенами. Там время от времени вспыхивали огни, тускло светились головешки загасших костров да доносился слабый шум каких-то работ.
Возвратившись к Калигарийским воротам, император и Франдзис спешились и поднялись на башню, замыкавшую выступ Влахернской стены. С этой высоты открывался обзор во всех направлениях — в сторону Золотого Рога и Месотихиона.
Часовые, дежурившие на башне, доложили: сразу после захода солнца турецкие артиллеристы принялись перетаскивать свои пушки ближе к стене через засыпанный солдатами ров. А турецкие корабли, судя по бортовым огням, начали движение к стенам со стороны Золотого Рога и Мраморного моря.
Не оставалось никаких сомнений: турки готовятся к решающему штурму. И понедельник 28 мая станет тем днем, когда защитникам великого города придется выдержать ожесточенный натиск непримиримого врага.
— Прощай, дорогой Франдзис! — Император обнял своего верного секретаря. — Быть может, нам уже не суждено будет увидеться. Езжай домой и отдохни немного перед решительным сражением.
Отпустив Франдзиса, император еще долго всматривался и вслушивался в темноту ночи. Ему было не до сна.
Глава двадцать четвертая
Война, война!
Дошедшая до такой степени лесть при дворе, и от людей, в дела употребленных, начали другими образами льстить. Построит ли кто дом, на данныя от нея отчасти деньги или на наворованныя, зовет ее на новоселье, где на люминации пишет: «Твоя от твоих тебе приносимая»; или подписывают на доме: «щедротами Великия Екатерины», забывая приполнить, но «разорением России»; или давая праздники ей, делают сады, нечаянный представления, декорации, везде лесть и подобострастие изъявляющия.
Ордер Вашей Светлости от 24-го числа (августа) об открытии с турецкой стороны военных действий их морскими силами против бота и фрегата российского я получить имел счастие сего дни. Нет никого в здешнем корпусе, который бы сего неровного сражения и по обстоятельствам его столь важного для флага российского не почитал справедливым предзнаменованием усугубления славы знамен российских, Вами одушевляемых….
Сего дни соединился я с Херсонским и Александрийским легкоконными полками, последний нашел в наилучшем состоянии, лошади бодры и сбережены, в первом же лошади требуют великого поправления… Сей час получил от ольвиопольского коменданта повторение, что из противолежащего турецкого селения уехали жители в Очаков, убоясь приближения наших войск…
Кутузов — Потемкину
Вчера поутру я был на броде Кинбурнской косы, на пушечный выстрел. Варвары были в глубокомыслии и спокойны. Против полден обратился сюда (в Херсон). Здесь сказано мне, будто рано там стреляли, но сего не было… Накануне разрыва Очаковский паша нашего из Кинбурна присланного принимал ласково, сказывал, что наш посланник арестован (Булгаков) и замкнут в титле Стамбульского кабальника…
Суворов — Потемкину
Вы велики. Ваша Светлость! Вижу ясно, как обстоят дела. Будущее управляет настоящим… Виды красивы здесь, под Херсоном и Кинбурном, но для любителей вахт-парадов: все в обороне, актеры нехороши, да и все они люди… Ну, пусть-ка варвары сунутся. Сколько их наберется? Тысяч пять — девять, если пустят в ход все морские силы. Чем далее они углубятся, тем скорее мы татар отрежем — вот они и безоружны. На Лимане под Очаковом имеют они четверть своих сил или около того, да еще кое-что под Трапезундом, Варной, Суджуком. Могли бы более иметь, да не могут обнажить Дарданеллы. Разбить их поскорее под Очаковом? Ежели станут они драться, не дожидаясь подкрепления, и храбрость выкажут, мы с ними славно позабавимся, с теми, кто уцелеет…
Суворов — Потемкину (по-французски)
Все турецкие у наших берегов в Тавриде находящиеся суда ваше превосходительство прикажите тотчас удержать, не позволяя им никак оттуда удаляться и сколько таковых будет удержано, мне рапортовать.
Ордер Потемкина правителю Тавриды Каховскому
Получив известие, что один из слуг Ваших заточен в Семибашенный замок в Константинополе, я, другой слуга Ваш, посылаю против мусульман всю мою армию.
Иосиф — Екатерине
Война!
Война!!
Война!!!
Всего пять букв, но сколь грозное предвестье скрыто в них, в этом коротком слове.
Турок объявил войну 13 августа. Ее императорское величество Екатерина Алексеевна изволили подписать манифест о войне 7 сентября. Перед этим было спрошено у Александра Васильевича Храповицкого, какие реки составляют границу России с Турциею. Он сего не помнил, но справился с картою, и ответствовал: Буг и Синюха.
Набросок манифеста сочинила сама государыня, а отделку его поручила Александру Андреевичу Безбородко. Манифест получился несколько многословным, но таков был дух восемнадцатого столетья — «столетья безумна и мудра», как оценил его неукротимый строптивец Радищев.
Царскосельский дворец дышал равномерно, как всегда. Государыня была ровна и тверда, война ее нимало не озаботила. Она ждала ее — и дождалась. Полюбопытствовала только: что говорят в Петербурге о войне?
Храповицкий отвечал, что люди спокойны, скорей даже равнодушны. Слишком далеко она от северной столицы, эхо ее едва слышно. Уныния нету, и все спрошенные военные готовы тотчас же выступить.