Молю Бога, чтоб тебе дал силы и здоровье и унял ипохондрию. Как ты все сам делаешь, то тебе и покою нет; для чего не берешь себе генерала… скажи, кто тебе надобен: я пришлю. На то и даются фельдмаршалу генералы полные, чтобы один из них занялся мелочию, а главнокомандующий тем не замучен был. Что не проронишь, в том я уверена; но, во всяком случае, не унывай и береги свои силы: Бог тебе поможет и не оставит, а Царь тебе друг и подкрепитель…»

Екатерина подбодряла его неустанно, не жалея ни времени, ни бумаги, ни перьев, она писала ему столь же часто, как и своему алтер эго, своему духовному поверенному барону Гримму, распространителю ее славы. И князь мало-помалу стал приходить в себя.

«Я с не малым удовольствием вижу, что ты моим письмам даешь настоящую их цену, — писала она ему, — они есть и будут искренно дружеские, а не иначе. Беспокоит меня твое здоровье: я знаю, как ты заботлив, как ты ревностен, рвяся изо всей силы; для самого Бога, для меня имей о себе более прежнего попечение; ничего меня не страшит, опричь твоей болезни. В настоящее время, мой милый друг, ты не просто частный человек, который живет и все делает, как ему угодно: вы принадлежите государству и мне; ты должен, приказываю тебе, беречь свое здоровье; я должна сделать это, ибо благо, защита и слава империи поручены твоим заботам, и нужно быть здоровым и телом и душою, чтобы исполнить дело, которое ты имеешь на руках. После этого материнского увещания, которое прошу принять с покорностью и послушанием, буду продолжать…»

Но только Потемкин стал было поправляться, как новая беда обрушилась на него: Черноморская эскадра под командою Войновича, которой было предписано искать и разбить турецкий флот в Черном море, была разметана жестокой бурей, а один фрегат без руля и без ветрил занесло в Константинополь, где он был пленен.

«Матушка-Государыня, — причитал князь, — я стал несчастлив при всех мерах возможных, мною предприемлемых, все идет навыворот. Флот севастопольский разбит бурею… Корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки. Я при моей болезни поражен до крайности, нет ни ума, ни духу. Я просил о поручении начальства другому… Ей, я почти мертв, я все милости и имение, которые получил от щедрот Ваших, повергаю к стопам Вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу к графу Петру Александровичу Румянцеву, чтоб он вступил в начальство… Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком; но то, что я был Вам предан, тому свидетель Бог».

Крик и стон… Неужто совсем сломлен? Сильный человек, сильный духом, сильный характером, сильный мужеством — прошел войну с турком, достаточно ожесточенную, с честью, как подобает воину. И вдруг полная растерянность и слабость.

И Екатерина опешила. Предмет был деликатный, она ни с кем не делилась, не могла делиться. Ведь их связывали отношения более чем близкие: тайное супружество перед лицом Господа. И было дитя, воспитанное в тайности ото всех, даже от самых доверенных…

Нет, она должна стать сильней, решительней, вытащить его из этой пучины безволия, растерянности. Никакого послабления! Она на миг представила себе, как этот огромный, великой, можно сказать, мужской стати и энергии человек пал в трясину и не в силах оттуда выбраться, — и ужаснулась!

«Вытащить, вытащить, вытащить! Во что бы то ни стало! Не давать послабления! Хотя понять его можно», — думала она, перечитав скорбные строки его письма:

«Правда, Матушка, что рана сия глубоко вошла в мое сердце. Сколько я преодолевал препятствий и труда понес в построении флота, который бы через год предписывал законы Царьграду! Преждевременное открытие войны принудило меня предприять атаковать раздельный флот турецкий с чем можно было. Но Бог не благословил…»

Надобен спокойный увещевательный тон. Обстоятельства бывают сильней. Бог не благословил, но ведь и не отвернулся. Стоит взять себя в руки, как все волшебным образом переменится. С великой верою во благость Всевышнего. И тогда он осенит своим невидимым покровом российское воинство и подвигает на одоление супостата.

Она торопилась вложить в него взамен упадшего духа дух уверенности:

«Известия, конечно, не радостные, но, однако, ничего не пропало: сколько буря была вредна нам, авось либо столько же была вредна и неприятелю; ни уже что ветер дул лишь на нас; как ни ты, ни я сему не причиною, то о сем уже более и говорить не стану… сожалею всекрайне, что ты в таком крайнем состоянии… что хочешь сдать команду, сие мне более всего печально. В письмах твоих… ты упоминаешь о том, что вывести войска с полуострова: если сие исполнишь, то родится вопрос, что же будет и куда девать флот севастопольский?..»

«Потерял разум, потерял соображение, — уже с некоторым раздражением думала Екатерина. — Слишком многое ему прощалось, слишком высоко вознесся, решил, что все дозволено, даже упадок. Нет уж, коли наделен ты великой доверенностью, то должен ее всеминутно чувствовать! Опомнись!» — мысленно призывала она, решив, что столь сильный посыл и ее великая воля преодолеют пространства и досягнут до ее князя.

Опомнился! Досягнула! Увещания дошли, и Потемкин обрел потерянный было дух. Не мог же, в самом деле, ураган сокрушить одни лишь российские суда. Смешно! Князь в который раз поражался и восхищался рассудительной трезвостью своей государыни. Помилуй Бог, он вел себя как малое дитя, смалодушничал. Было не то что неловко — стыдно. Да, стыдно!

А Екатерина продолжала наставлять его:

«Я думаю, что всего лутче было, естьли бы можно сделать предприятие на Очаков либо на Бендеры, чтобы оборону обратить в наступление. Прошу ободриться и подумать, что бодрый дух и неудачу поправить может. Все сие пишу тебе, как лутшему другу, воспитаннику моему и ученику, который иногда и более имеет расположения, нежели я сама; но на сей случай я бодрее тебя, понеже ты болен, а я здорова. Ты нетерпелив, как пятилетнее дитя, тогда как дела, на тебя возложенные теперь, требуют терпения невозмутимого».

Да, Очаков, прежде всего Очаков — он есть нож в самое сердце! С Очакова он и начнет. Обложит его со всех сторон, принудит пашу к сдаче. Не мытьем, так катанием — не пойдет на капитуляцию, возьмем штурмом.

Однако время для наступательных операций было упущено: задул суровый борей, близились зимние холода, надлежало готовиться к ним и справить людям винтер-квартиры.

Жаль, конечно, что не дошло до решительных действий, но зато можно было залатать многие обнаружившиеся дыры, заготовить провиант в достатке, что равносильно заготовлению пороха и ядер — голодный воин плох, конь без фуража падет.

Начертал светлейший план будущей кампании. Первым делом — Очаков. Правой рукою — Суворов. Строптив, своеволен, но редкого проницания и мужества военачальник. Осадою Очакова будет руководить он, Потемкин. Достанет Екатеринославской армии — 80 000 под ружьем да сверх 180 пушек разного калибра.

Он постепенно приходил в себя. Господи, сколь великую снисходительность явила государыня к нему, оказавшему в самый решительный момент не то чтобы слабость, а полную неспособность руководить войсками. Ничего себе генерал-фельдмаршал и президент военной коллегии! Не главнокомандующий, а говно-командующий!

«Стыдно, стыдно, Григорий, — говорил он себе, — кабы не высокое великодушие государыни, прогнать бы тебя со службы и лишить всех званий и чинов».

Василий Степанович Попов, правитель канцелярии, хитрец многоярусный, время от времени приступал к нему с тихим увещанием:

— Ваша светлость, перемогитесь. Экая натура богатейшая, нету в окружении государыни вам подобной! Перемелется, мука будет! Ей-богу, перемелется.

Перемололось. Но не без урону. Если прежде он не ведал сомнений в том, что воздвигнет крест на Святой Софии, что сам Господь всеблагий благословил его на сей подвиг, то нынче дух победоносный в нем ослаб и как-то разжижился. А ведь это, возвращение Царьграду титула столицы восточного христианства, было его главной идеей. Он считал, что должен положить жизнь свою на осуществление этого подвига.