Хоть и бенефис, и щедрая пенсия, и императрицын подарок — золотая табакерка с брильянтами и ликом ее величества, а бросать сцену он вовсе не был намерен. Чувствовал в себе силы продолжать служение музе Мельпомене и Талии — музе комедии. Обе эти музы в равной мере были угодны ее величеству. И она не чуралась являться в Большой каменный театр на окраине Петербурга — в Коломне, который был открыт четыре года тому назад. Посередине зала — царская ложа, устроенная так, по словам архитектора Деденева, что все перспективные линии в оной смыкались, отчего разнообразные представления наиболее пленяли.

Немного поздней, правда, для государыни и великокняжеской четы были устроены две ложи в бельэтаже по бокам сцены. Театр был велик и просторен. Над главным входом возвышалась статуя Минервы с копьем-громоотводом. Именно Минервы, а не драматических муз: Северной Минервою всесветно именовали императрицу, как окрестил ее в свое время великий ее почитатель Вольтер.

В театре было три яруса лож, балкон, амфитеатр, кресла, паркет, как тогда называли партер, и партер — стоячие места позади лож. Каждая ложа украшалась ее нанимателем по своему вкусу занавесками и обоями. Тотчас по его постройке он был взят в казну, как и Деревянный театр Книппера. Во всех этих театрах подвизался Дмитревский, ибо не было таланта и авторитета, равного ему.

Он же был и храброй и смелой рыцарь Ахридеич. В этой веселой опере-сказке государыня желала более всего насмешить. А потому Дмитревский, умевший изобразить рыцаря с комической серьезностью, был, как всегда, на месте среди леших, морских чудовищ и Бабы Яги.

В день премьеры зала Эрмитажного театра была заполнена. Хватило места всем придворным разных чинов и степеней, равно и сановникам из департаментов, Сената и министерств.

Александр Андреевич Безбородко вышел на авансцену и возгласил:

— Господа, ее императорскому величеству благоугодно было представить в день открытия сего великолепного театра, возведенного по указу несравненной нашей покровительницы муз, нашей мудрой Минервы и одновременно служительницы Талии, собственное ее творение. Сочинительница, актеры и актерки, музыканты — словом, все создатели сего комического действа представляют его на ваш суд и просят не строгости, но справедливости и благожелательности, ежели оно покажется вам не столь совершенным, как того бы хотелось.

Сказав это, он величаво поклонился и занял свое место, сопровождаемый умеренными рукоплесканиями. Императрица в своей ложе тоже похлопала.

Представление началось. Ахридеич-Дмитревский начал свои подвиги с того, что обхитрил двух леших и завладел шапкой-невидимкой, сапогами-самоходами и скатертью-самобранкой.

— Готов сразиться с кем угодно. Мне теперь уж не страшны ни чудище, ни зверь, — объявил речитативом рыцарь.

Никто, впрочем, в зале в этом не сомневался; под покровом шапки-невидимки да в сапогах-самоходах каждый из зрителей готов был сразиться с кем угодно.

На сцене веселились напропалую. Даже все чудовища отнеслись к Ахридеичу с благосклонностью и дали ему дельный совет: «Свое здоровие беречи».

Всех он одолевает, лишь змей двенадцатиглавый представил затруднение по причине множества голов. Но и тут он управился.

— Всех я чудовищ победил! — радовался Ахридеич. — Девицу-Царь освободил, теперь пришла пора жениться, за пир, за свадебку садиться!

Безмятежное веселье царило в зале. Взоры всех обратились к ложе императрицы. Она улыбалась и, воздев белые пухлые руки, хлопала. Эти хлопки, эти знаки высочайшего одобрения относились конечно же к тем, кто представил оперу.

Дмитревский выходил на сцену, увлекая за собою остальных, и все они сгибались до полу. Поклон следовал за поклоном.

Все на свете забылось. Война была Бог знает в какой дальней дали и ничуть не тревожила столицу.

А между тем война шла. Пока еще лениво, кое-как разворачиваясь, словно бы еще не веря в серьезность намерений противных армий и их предводителей, не решаясь сделать первый шаг.

Храповицкий был рад театральной паузе, более соответствовавшей его пристрастиям, нежели его прямые обязанности в кабинете императрицы. Однако пришлось к ним возвратиться.

— Садись-ка за стол, Александр Васильевич, — встретила его появление государыня. — И пиши письмо адмиралу Грейгу. С тем, что я ему сообщаю вести черноморские и что курьер с сим едет и везет трофеи. А что было в точности еще, не знаю. А происходило сражение в виду стана генерал-фельдмаршала князя Потемкина-Таврического, — с каким-то особым удовольствием произнесла она титулование князя, — под Очаковом, где пятый день как траншеи уже отрыты. Также напиши, что Пушкин и Михельсон начали шведов щелкать в Финляндии. И что, надеюсь. Бог нас повсюду не оставит.

Подписала не читая. «Е» было выписано как вензель, с каким-то щегольством.

— Скажи графу Александру Андреичу Безбородко, чтобы принял потребные меры по поводу разных лжей о наших делах с турком, в берлинских газетах, Герцбергом печатаемых. Да и о нашем путешествии в Тавриду.

На бюро лежал лист, исписанный бегущим почерком Екатерины. Она взяла его, вздела очки и сказала:

— Вот послушай, что я сочинила по поводу путешествия. Не напечатать ли сие в «Ведомостях»? — И своим ровным, грудным с легкою хрипотцой голосом стала читать: — «Города Москва и Петербург, а еще более иностранные газеты, много сочиняли во время нашего путешествия; теперь наша очередь: кто издалека приехал, тому врать легко. Вот перечень того, что я буду рассказывать; считаю нужным сообщить его моим спутникам по путешествию, не только для получения их одобрения, но чтобы предложить им сообщить мне их мысли.

Сперва я видела, я, говорящая с вами, как Таврические горы тяжелыми шагами шли навстречу нам и с томным видом отвесили нам поклон. Кто не поверит этому, пусть поедет взглянуть на новыя дороги, который там провели: он увидит, что всюду крутыя места обращены в удобныя спуски. Однако в рассказе тяжелые шаги и поклоны горы звучат лучше».

— Ну что? Как ты находишь? Впрочем, вижу, вижу.

Храповицкий смеялся от души. Отсмеявшись, он сказал:

— Надо печатать, ваше величество. Это проймет недругов.

— Хорошо бы, — отозвалась Екатерина. — А особливо этого саксонского враля барона Гельбига. Он в своей «Минерве» напечатал кучу лжей. Будто князь Потемкин намалевал на досках дворцы и целые города и деревни, коих в натуре не было, дабы всех обмануть и представить свою деятельность в лучшем виде. Скажи-ка по чести, видел ли что-нибудь подобное?

— Нет же, нет. Видел арки с надписями приветственными, видел ворота, от земств сооружаемые… Но чтоб целые города и селения? Ничего подобного не было.

— Ну вот, — удовлетворенно протянула Екатерина. — Я и других спрашивала, и главных насмешников — принца де Линя и графа Сегюра. И они ничего подобного не видели тому, что сей паршивец Гельбиг порасписывал. А я-то еще его милостиво принимала и долгих бесед удостаивала. Поди разгадай пасквилянта. А еще барон. Более ноги его в империи не будет.

Меж тем как в Эрмитажном театре переменяли декорации и готовили к постановке новую комедию государыни в пяти же действиях под названием «Обольщенный», она полностью обратилась к государственным делам, не оставляя, впрочем, замыслов драматургических.

К графам Орловым — Алексею и Федору — обратилась собственноручно, в дружеском тоне. Выражала надежду, что они будущей весной примут команду над флотом в Архипелаге, ибо одно их имя наверняка устрашит турок и придаст вес и меру нашим действиям на море.

Храповицкий, вернувшись к себе, торопливо записывал:

«Читана с удовольствием парижская депеша, из коей познается сближение Двора Французского с нашим, приготовляемое мщение королю Прусскому за Голландию и описание его высокомерия, связь его с Англиею и последование секте духов. Приметно недоброжелательство к нам Англии, помыслы короля шведского на Данию и склонение обстоятельств ко всеобщей войне в Европе». Да, конфиденты из русской партии и в самом Стокгольме, и в особенности в Финляндии доносили: король Густав весьма оживился с объявлением войны турком. Он вынашивает воинственные планы в отношении России. И русско-турецкая война ему на руку. Правда, оппозиция все еще сильна, особенно среди офицеров. С тех пор как военные приготовления усилились и стало ясно, что дело идет к войне, большая часть офицерского корпуса — а это все выходцы из дворянства — стала лелеять мысль о заговоре с целью свержения короля.